— А теперь-то уж вы преувеличиваете.
Волховский помолчал. Вынул из рук Гуденки паяца. Отбросил в сторону. Привычка пропагандиста взяла верх.
— Хотите, я докажу вам, что я прав? Несколько лет назад в Лондоне все могло очень трагически кончиться для политических эмигрантов. Такая приключилась история.
— Не представляю себе,— пробормотал Гуденко.
— А вот извольте послушать.— Волховский потянулся к своему столику и извлек из ящика потрепанную папку.— В те норы загадочные взрывы волновали весь город. Кто? Зачем? Почему? Ничего не понятно. Как всегда, умные люди предполагали, что дело это внутреннее. Кто жаждет перемен в стране? Конечно, ирландцы. Известно, что католики хотят свергнуть иго протестантов. Да так оно и было. Нет ничего страшнее и устойчивее религиозной распри. Взрывы продолжались, и негодование большого города росло с каждым днем, с каждым новым взрывом. Лондон к этому не привык. Это вам не Питер шестидесятых годов с его пожарами. И когда на одном из больших мостов взлетели на воздух и погибли люди, числом до восемнадцати, чаша терпения в парламенте переполнилась. Правительство потребовало у Соединенных Штатов выдачи нескольких подозрительных ирландцев английского подданства. Они там нашли прибежище у своих земляков.
— А как же иначе? — рассудительно заметил Гуденко — Хоть на мосту, хоть на земле загубил людей — отвечай.
— Не об этом речь,— отмахнулся Волховский.— Вы только вникните, что в это время происходило. Наша
радикальная эмиграция была в тревоге во всей Европе. Начать с того, что русское правительство довольно шумно настаивало перед Францией на выдаче Гартмана.
— А это что еще за птица?
— Ну и лексикон у нас, достопочтенный сэр! Даже атеисты, входя в церковь, снимают шапку. Эдак вы и Софью Перовскую обзовете цыпленком? Попрошу вас выбирать выражения, когда говорите о людях «Народной воли». Раз уж взялись нам помогать, то извольте...
— Ладно, ладно,— Гуденко постарался погасить нечаянную вспышку.— Не придирайтесь. Обмолвка.
— Так вот. А Гартмана вам следовало бы знать. Он один из организаторов знаменитого подкопа на Московско-Курской железной дороге. В газетах всего мира это называлось покушением на царский поезд, и, как известно, оно не удалось.— И сейчас, при одном воспоминании, Волховский заметно волновался. Он вертел карандаш в пальцах, и карандаш дрожал.— Царь-батюшка как раз перешел в другой вагон. Чертова невезуха! Гартман был единственный, кому удалось бежать за границу, в Париж. Впрочем, покушение на его выдачу тоже не удалось. Расправу готовите — черта с два! На защиту поднялась вся прогрессивная Европа. Поднял голос тогда и Виктор Гюго. Правда, Гартмана выслали из Франции, но он перебрался в Англию, а оттуда подался в Америку.
— Ну а Степняк-то тут при чем? — сболтнул Гуденко н запнулся. Сейчас он был готов откусить себе язык. Можно ли так выдавать себя? Но Волховский, взволнованный воспоминаниями, не заметил его оплошности и только удивился:
— Как вы догадались? Именно Степняку пришлось расхлебывать эту кашу — он уже жил в Англии. Но об этом позже. Почти в то же время царское правительство заключило с Бисмарком соглашение о выдаче политических эмигрантов. Это уже не было новостью. Еще до соглашения немцы выдали друга Плеханова и Веры Засулич, неугомонного Дейча, когда он нелегально из Швейцарии по поручению партии приехал в Германию.
Папка лежала у него на коленях. Он стал неторопливо развязывать тесемки. Одну, вторую, третью...
— Вот и считайте. Громкий скандал вокруг Гартмана — раз. Соглашение с Бисмаркрм — два. Взрывы в Лондоне — три. Как-то поразительно, вернее, подозрительно все сошлось в одно время. И вот тут-то на страницах консервативной «Пэл-Мэл газетт» появляется статья некоей госпожи Новиковой под сенсационным заголовком «Русификация Англии». Ушат грязи на Гартмана, Кропоткина и Степняка.
— С чего же это она так вскинулась?
— Не с чего, а зачем. Не понимаете?
— В толк не возьму.
— Ну так вам все разъяснит Энгельс,— так же неторопливо он достал из папки газетную вырезку, слегка пожелтевшую от времени.— Я тогда еще не высадился на английский берег, но потом я отыскал и сохранил эту статью как образец интернациональной солидарности. Энгельс не был бы самим собой, если бы не вмешался, не выступил с открытым забралом. — Волховский так увлекся, пересказывая эти давние события, что позабыл о собеседнике. Опомнился, посмотрел на Гуденко с некоторым удивлением, спросил: