Кто-кто, а уж Фанни хорошо знала — ему может взбрести в голову что угодно.
Виновато улыбаясь, он проворчал:
— Вот выдумала, я и так, кажется, опаздываю.
Энгельса он застал спящим, хотя и пришел в точно назначенный час. Луиза, жена Каутского, которая заняла место скончавшейся домоправительницы Ленхен, провела его в кабинет. Она удалилась, не поглядев на больного, даже не заметила, что он спит. Что-то изменилось в этом доме. Во всем поспешность, деловитость, сухость. Прелесть домашнего уюта, теплота исчезли вместе с Ленхен.
Энгельсу перевалило за семьдесят, но несмотря на годы и на то, что он еще не оправился от болезни, лицо его выглядело свежим и спокойным. Спящий, он казался очень русским — широкий лоб, короткий нос, окладистая бурая цвета перца с солью, борода, в скобку стриженные волосы. А более всего — выражение степенности, скромного достоинства. Такие лица бывали у добропорядочных старост в прежней крепостной России. Герой тургеневского рассказа однодворец Овсянников представлялся Степняку таким. А ведь бодрствующий Энгельс совсем другой — живой, переменчивый, светски любезный, с быстрым, веселым взглядом.
Степняк устроился на низеньком кресле рядом с постелью, стараясь не шевелиться, испытывая ту неловкость, какая возникает, когда наблюдаешь человека, а он и не знает, что на него смотрят.
Сколько же лет этому знакомству? Встречались не часто, а в жизни он значил много. Был и опорой, и заботливым опекуном. И тогда, когда вступил в полемику с Новиковой и без обиняков раскрыл нехитрую механику царской дипломатии. И когда торопил с переводом «Русского крестьянства» для социал-демократического журнала Виктора Адлера. И усердно напоминал ему об обещанном дополнении к «Русскому крестьянству». И при этаком педантизме — милое легкомыслие, неукротимое жизнелюбие. Элеонора Маркс рассказывала, что однажды, как только ее отец оправился от тяжелой болезни, Энгельс прислал ему пятьдесят бутылок прекрасного браунсберского вина и написал, что это лучший способ поправить здоровье. Пятьдесят бутылок! Ведь это же впору Гаргантюа!
Энгельс всегда был внимателен и к близким, и к дальним. Не раз в минуты, когда вся муравьиная работа на чужбине казалась бесплодной, он вспоминал строчки из письма старика к Вере Засулич. Энгельс писал, что деятельность Степняка чрезвычайно полезна, потому что она не дает остывать антицаристским настроениям в либеральных кругах Англии. «Чрезвычайно полезна!» Если так аттестует Энгельс, значит надо продолжать.
И тут же совсем некстати вспомнилась со стыдом фраза, бездумно оброненная в разговоре с Аксельродом. Это были счастливые дни, дни встречи с юностью, смеха, воспоминаний, бесконечных разговоров. Освобожденцы Плеханов и Аксельрод кое-как сбились с деньгами, приехали в Лондон, остановились у него. Тогда они с Фанни жили еще на Гров-Гарденс. И хотя гости явились прямо из Парижа, это была встреча с Россией — столько лет дружбы. С Плехановым — еще с питерских времен. И, конечно, первым делом он повлек их к Энгельсу. Куда же еще спешить этим воинствующим марксистам? Он торопил их и приговаривал: «Немедля к старику! Вам он позарез, а для меня только даром пропадает». Даром! Чего не брякнешь, не подумавши...
И, как всегда, когда бывал недоволен собой, взъерошил волосы пятерней, разволновался. Вот тут-то Энгельс проснулся. Как-то по-детски протирая кулаками глаза, заговорил быстро и оживленно:
— Вы давно пришли? Хорош хозяин, заставляет гостя скучать у своего одра! Признайтесь — вы уже хотели сбежать?
— И не думал. Предавался воспоминаниям и листал одну занятную книжку, которую разыскал для вас.
Энгельс высвободился из-под одеяла, взял со столика очки.
— Ну-ка, покажите. Как же я прочитаю? Тут требуются очки переводчика. Маркс мог бы с листа. У него была целая полка русских изданий, и...— он улыбнулся хитро и добродушно,— ваши ранние опыты тоже там’ были. Сказки для народа.
В плюшевом халате, вязаном шарфе, кое-как наверченном на шею, он уже больше не был похож на русского мужика, скорее, на добродушного весельчака-профессора. Степняк с удовольствием отмечал эти превращения, сказал:
— Я вам сейчас для аппетита прочту одно отчеркнутое место, и вы увидите, что глаз у Погодина, даром что славянофил, был приметливый и проницательный. Угадывал кое-что за несколько десятков лет,— он полистал лохматые страницы и нашел нужное место. — Послушай-те-ка: «Вот где сердце Англии, золотое. (А другое едва ли есть у ней.) Золото сверкало, сыпалось и звенело по столам: с каким проворством и ловкостью считают его банкиры. Лишь только отдается в ушах. Народу толпилось множество, и ходило взад и вперед, поглядывая с жадностью за решетки, а банкиры, ничем не смущаемые, считали, считали. Долго смотрел я на тех и других.