Теперь, когда он возвращался от Энгельса с тоненькой брошюрой по ведению партизанской войны, ему казалось, что он знал Луиджи всю жизнь. Луиджи был настоящим плебеем, со своей клочковатой бурой щетиной с кривым от рождения, а еще к тому же проломанным в уличной драке носом. Он без всякого тщеславия носил аристократическую фамилию Карачелло и угрюмо отмахивался от дружеских насмешек: «Какой я вам маркиз. Хотите обругать — зовите лаццарони». Он был из тех неграмотных итальянцев, которые больше всего на свете обожают театр, но только театр своего городка, на своем наречии. Он и сам обладал стихийным талантом актера, одержимого страстью к лицедейству. По вечерам он заставлял товарищей по неудавшемуся восстанию, заключенных в каменный мешок тюрьмы, хохотать до колик, до полного изнеможения, когда, подражая несравненному Сентерелло, один во многих лицах изображал то префекта полиции, то вора, то кухарку, то солдата или могильщика. Его подлинной страстью была опера, и. загибая пальцем свой пос, чтобы его «облагородить», он пел все мужские арии из опер Доницетти, Беллини, Россини и ранних опусов Верди. И в этой всепоглощающей привязанности был у него в тюремной палате неожиданный друг и наперсник — Аурелио Марабини. В таких маленьких городках людей разных сословий и общественного положения часто объединяют народные развлечения. Быстро похудевший в тюрьме доктор прав и кривоносый портной знали друг друга до неудачного похода в горах Матезе.
На народных гуляньях дважды в год они состязались в скачках на маленькой площади Пьяцца-дель-Кампо. Место было выбрано нелепо, дистанцию проходили в три круга, но зато малые размеры площади уравнивали шансы толстяка и тощего портного. По вечерам они снова встречались на представлениях в полутемном зале сиенского театрика, который обожали со всем пылом провинциального патриотизма. Доктор прав побывал во всех лучших театрах Парижа и Лондона, но тут они были равны. Конечно, Аурелио Марабини по своему положению в городе должен был покупать билет в первых рядах, а кривоносый — где-то позади, на почтительной дистанции. Но после антракта доктор Аурелио менялся местом с каким-нибудь мальчишкой, и тогда удваивалось их наслаждение. Указательными пальцами они молча исполняли на коленях друг у друга знакомые им с детства партии. Все это рассказывалось так живо, с такими неповторимыми подробностями, что осталось в памяти на всегда. Да весь тот арестантский год нельзя забыть.
Он был молод тогда. Вскочив поутру, он трогал за плечо Луиджи и, не дождавшись общего подъема камеры, начинал по своей особой методе совершать утреннюю гимнастику. Потом, присаживаясь на койку к одному, к другому, болтал, совершенствуя свой итальянский, то на благородном тосканском наречии, то на грубоватом ломбардском, то неаполитанской скороговорочкой. Всю жизнь он собирал словари, наслаждался прелестью иноязычной речи, выискивал связь между ее звучанием и национальным характером. Иной раз долгой тюремной ночью в бессвязных снах его по-итальянски говорили старые питерские товарищи.
После тюремной похлебки его подзывал к себе Карло Кафиеро. Они усаживались за перевод «Капитала». Переводил-то Кафиеро, но он помогал ему сделать этот серьезный труд доступным для итальянских малограмотных рабочих. За плечами опыт сказок для народа и «Мудрица Наумовна», где он прямо толковал марксову теорию, да еще несколько тоненьких брошюр, написанных в Неаполе перед походом в Беневенто.
О, Неаполь! Начало всей беневентской эпопеи, Неаполь! Он жил тогда в Неаполе с чужим паспортом херсонского купца Абрама Рублева. Где он сейчас, этот паспорт? Кажется, бросил его в воды Ламанша, подплывая к Дувру.
Там, в Неаполе, жили тогда последователи Бакунина Кафиеро и отчаянный рыцарь анархии Малатеста. Оба — вожаки беневентского восстания, высокообразованные молодые люди из богатых аристократических семейств У Кафиеро даже графский титул. Кафиеро вложил в организацию похода весь свой капитал — пять тысяч франков, остатки полученного наследства. Они свято верили Бакунину, что слова не подымут народ, победит только пропаганда действием. И, несмотря на неудачу первой попытки, были бодры и вселяли веру в своих темных товарищей.
Каждый день в тюремной камере слышался красивый голос Эррико Малатесты: «Салют и солидарность». И все вскакивали с коек, как на молитву.