Оставшись одна, Ольга Алексеевна заметила, что во время разговора от ее скулы отвалился ломтик телятины. Она нагнулась к зеркалу, чтобы посмотреть, не разгладились ли мелкие морщинки около глаз, и, не увидев ничего утешительного, с яростью принялась сдирать с лица куски мяса и швырять их на салфетку. Лицо ее исказилось. Она увидела себя в зеркале, испугалась и снова принялась приклеивать ломтики к щекам. Густые брови ее шевелились, то сдвигаясь, то раздвигаясь, подобно гусеницам, копошащимся в увядших цветах, хотя по рекомендации врача-гигиениста ей полагалось сидеть сорок минут, не двигая ни одним мускулом лица. Сегодня она была слишком взволнована, чтобы послушно следовать этим советам. И не в силах сдержать негодования, резким движением сбросила с туалетного столика кипу бумаг, исписанных прозрачным, каллиграфическим почерком Гуденки.
Дерзкий план агента Рачковского осуществился лишь отчасти. Ольга Алексеевна действительно пришла в ярость, прочитав корреспонденцию Степняка, но ничуть не посчитала Гуденку, как он полагал, добросовестным тупицей, а сразу разгадала его намерение поиздеваться над ней. Ошибся он и в том, что ее до глубины души возмутят дифирамбы, -адресованные «преступному эмигранту». Глубины ее души гораздо более были затронуты беспримерной дерзостью Гуденки и страхом перед тем, что, раз он позволил себе так поступить, значит, поступать так можно. Можно потому, что подступает старость, и даже этот ничтожный шпик понимает, что она сходит со сцены. Сходит со сцены... Она! Друг, советник, корреспондентка вершителей судеб Европы, ученых, писателей, архиепископов. Она! Сыгравшая не последнюю роль в нейтралитете Англии во время русско-турецкой войны, отдавшая всю свою жизнь политике,— сходит со сцены.
— Со мной не так-то просто... Мы еще посмотрим, поглядим,— бормотала она шепотом, стараясь не шевелить губами.
Высказавшись вслух, она почувствовала некоторый прилив сил. Огорчения возбуждали в ней энергию. Так было всегда, даже в ранней молодости.
Лет тридцать назад в Петербурге гремела слава салона великой княгини Елены Павловны. Его называли питерскими Афинами, академией наук и искусств, сравнивали с двором Екатерины Второй, спустя десятилетия воскресшей в ее титулованной свойственнице. «Четверги» Елены Павловны назывались «морганатическими вечерами», так как гостей приглашали, не считаясь с их чинами и званиями, а лишь с талантами и известностью. При дворе этот салон считался либеральным. В нем бывали Антон Рубинштейн, Аксаков, Полонский, Милютин, Кавелин, фон Кайзерлинг, приезжие ученые и музыкальные знаменитости. С каждым из них великая княгиня говорила подолгу, обнаруживая неожиданную осведомленность в самых разнообразных вопросах, вызывая общее удивление своей эрудицией. Мало кто знал, что наставником и репетитором Елены Павловны была ее фрейлина, госпожа фон Раден, женщина образованная и трудолюбивая. Дни и ночи она проводила за подбором цитат и выдержек из журналов и ученых трудов для великой княгини. Среди немногих, кто знал роль фон Раден при дворе великой княгини, была Ольга Алексеевна Новикова, урожденная Киреева, которая вместе с мужем бывала в Михайловском дворце. Честолюбивая, миловидная, обладающая редкой памятью и не менее поразительной склонностью к интригам, она захотела заменить ученую фрейлину и при первом же разговоре с Еленой Павловной, смело глядя ей в глаза, сказала:
— Екатерина Великая умерла, не оставив наследницы, способной воплотить ее мечты, но семена, брошенные ею в русскую почву, дали роскошные всходы в вашем дворце.
Казалось бы, что в этом шаблонном витиеватом комплименте не было ничего обидного, но в тоне, за которым чувствовалась неукротимая энергия молодой карьеристки, Елена Павловна уследила неуместный покровительственный оттенок. Спустя некоторое время Новиковой передали, что великая княгиня сказала фон Раден:
— Кажется, эта бойкая особа позволяет себе выражать одобрение моим вечерам?
Провал был полный. Ольгу Алексеевну с мужем изредка приглашали на «четверги», но больше ей ни разу не пришлось говорить с хозяйкой салона.
Неудача не заставила Ольгу Алексеевну отказаться от честолюбивых мечтаний и только ожесточила ее. Теперь она уже мечтала соперничать с самой великой княгиней, но понимала, что это невозможно. Пока что спешила воспользоваться знакомствами, какие можно было завязать в Михайловском дворце. Там она завоевала дружбу Победоносцева. Он уже давно занимал высокую должность воспитателя наследника престола, но еще не стал обер-прокурором святейшего синода. Чутьем интриганки она угадывала его будущее огромное влияние на дела государственные. При встречах замирала перед его протяженной костлявой фигурой, закинув голову, смотрела снизу вверх на его зловещее совиное лицо в огромных очках, как смотрит маленькая собачка на хозяина в ожидании кусочка сахара. Без тени смущения объяснила, что посещает «четверги» ради того, чтобы поговорить с ним. Зловещий, старообразный, он склонял к ней ушастую голову в ореоле легких волос и, пренебрегая благопристойностью, ядовито осуждал всех гостей княгини. Такой же тощий и высокий ректор Дерптского университета граф Кайзерлинг, тронутый бескорыстным интересом к его занятиям, стал ее постоянным чичисбеем на «четвергах». Она была слишком миловидна, чтобы ее решились назвать синим чулком, но репутация умной верноподданной патриотки утвердилась за ней прочно. Число ее поклонников среди убеленных сединами сановников росло.