— Понятно? Можете идти.
Домой Гуденко добирался пешком.
Цель и средства
Из Ньюкасла Степняк вернулся под вечер. Лил проливной, не декабрьский дождь. Лиц встречных не видно, с зонтов — ручьями вода. Рождественские витрины магазинов были освещены еще и в Ньюкасле, но теперь уже зажглись уличные фонари, и свет их отражался в лужах.
И вдруг он поворотил к двери цветочного магазина. Там было светло как днем и пусто. Он вдохнул всей грудью весенний запах сырой земли, душный аромат тубероз и попросил завернуть несколько курчавых сиреневых хризантем.
— Благодарю вас, сэр,— сказала хорошенькая скучающая продавщица. — Погода ужасная.
— Я наследил тут, извините...
— Что вы! Приятно, когда в такой вечер к нам приходят за цветами.
Он знал, что порадует Фанни, хотя радовал больше самого себя. Вот так, среди зимы, не по какому-то торжественному случаю принесет в дом прелестный, необязательный подарок. В жизни, какую он сам себе выбрал, надо хоть изредка сбрасывать с себя оковы необходимости.
— До свидания, мисс. Вы очень любезны.
И снова — проливной дождь, радужное сияние фонарей, струи срываются с зонта...
Чтобы попасть домой, надо пересечь линию одноколейки. Там у перехода открывался кусок свободного незастроенного пространства, там было видно небо. Он любил, возвращаясь домой в час заката, смотреть на пылающую полоску между насыпью полотна железной дороги и вагонами, ползущими на высоких колесах. Чудилось, вот-вот откроется у горизонта простор нездешних полей, зубчатая кромка елового леса, деревенская даль и ширь. Почти что свидание с родиной. А в хмурые вечера воображение тревожил огненный глаз паровоза, вылетающего из-за поворота, и тоже вызывал смутные воспоминания о побегах, погонях, преследованиях...
Фанни не было дома. На столе лежала записка, она ушла к Энгельсу. Луиза Каутская сегодня у родственников на семейном празднике. Старика не следует оставлять в одиночестве. Ужин на плите.
На журнальном столике несколько писем и газет поджидают его. Они накопились за время его отсутствия. Он побывал у Пиза, читал лекции мастерам-деревообделочникам, выступил с речью на митинге краснодеревщиков. Это были дни, полные доброй зависти к его лучшему другу в Англии и ночных элегических излияний, невольно возвращавших к годам юности. Пиз социалист, он возглавляет тред-юнион деревообделочников. Рабочие его знают, и они для него не безликая масса. Почти у каждого имя, характер, биография, сложные отношения С товарищами. Это среда, где Пиз живет и действует, мир, на который он влияет. Так когда-то и у него было в Питере в казармах ткачей и на квартире Обнорского, где собирались фабричные.
Пиз человек удивительный, почти непостижимый, как непостижим для русского тип англичанина-идеалиста. В нем деловитость и практицизм, простодушие и безграничная доверчивость. Эта наивность кажется иногда ограниченностью. Всех меряет на свой аршин, хотя аршин этот у него английский. Если я неспособен на нечестный или дурной поступок, какое у меня право подозревать другого? К тому же Пиз влюблен и благодушествует. Весь мир должен завидовать этому небывалому чувству.
Все три вечера он рассказывал ему о прелестной Марджори, дочери туполобого англиканского пастора. Отец не позволяет ей преподавать в интернате для бедных детей, требует, чтобы она вышла замуж за благополучного и, кажется, такого же тупого священника из соседнего прихода. Только при воспоминании об отце Марджори Пиза оставляло его счастливое благодушие. Он произносил длинные тирады, громил английское мещанство, оно нисколько не изменилось со времен Диккенса.
— Ни одна страна в Европе не порабощена до такой степени мещанскими идеалами, как Англия.— Глаза его выкатывались из орбит, он яростно прижимал пальцем табак в трубке.— Нигде эти идеалы не маскируются так умело лицемерием и респектабельностью. Все хороши, не только сыны и дочери Альбиона, но и внуки... Мы благочестивы, но как? Ханжески. Мы добродетельны, но напоказ. Попробуйте копните, что происходит в любой семье, особенно аристократической,— волосы станут дыбом. Мы филантропы, но что мы отдаем неимущим? Крохи от награбленного у своего и у чужих народов. И все это делается чинно, благородно, в белых перчатках. А единственное мерило человеческой ценности — богатство.