Он залюбовался тогда темпераментом Пиза, поддакнул:
— Энгельс называет парламент клубом богачей.
— Вот именно клуб,— обрадовался Пиз,— парламентские дебаты — та же клубная болтовня. Бесплодная болтовня. Все ложь. Отец Марджори произносит проповеди на евангельские тексты, соболезнует сирым, утешает неимущих, а дочери запрещает работать там, где она не на словах, а на деле может принести пользу.
Стремление Марджори к самостоятельности, однако, и самому Пизу казалось героическим.
— Только вы можете понять этот необычайный, мужественный характер,— говорил он.— У нас так редко это понимают!
И, слушая Пиза, он невольно представлял Перовскую,— она могла бы блистать на придворных балах и погибла на виселице, Ольгу Любатович — она дважды отбывала ссылку в Сибири, Софью Бардину, сестер Корниловых, дочерей владельца крупнейших фарфоровых заводов, и много других женщин. Они отдавали все — богатство, молодость и жизнь ради блага бесправных и обездоленных. А Пиз, все более и более волнуясь, рассказывал, как он познакомился с Марджори.
Совершенно случайно они оказались гостями в поместье его кузена. Они еще не знали друг друга, когда он увидел ее ранним утром в саду, среди кустов жасмина. В розовых лучах солнца ее волосы горели, как костер. Вся в голубом, такая стройная, прямая, она возвышалась над зарослями жасмина подобно башне или колокольне. Он сам испугался своего сравнения и, отрезвев, уже без пафоса, смущенно заметил:
— Она действительно очень высокая. Выше меня.
Совсем смутился — слишком много о себе. Так ли это интересно собеседнику? И круто повернул разговор. Стал расспрашивать о «Карьере нигилиста», которую когда-то правил, и по-прежнему удивлялся, что Степняк не захотел изобразить в главном герое вожака.
В кабинете Пиза было тепло, дубовые поленья потрескивали в камине, настольная лампа на коралловой подставке освещала его доброе моложавое лицо с прусскими усами. И кресла были мягкие, и пушистый ковер под ногами... Но, как сквозь сон, вдруг возникла полутемная, закопченная горница в Алексейкове, геранька на подоконнике, голая ветла за окном, Рогачев с всклокоченной бороденкой, он рассказывает, как женился на орловской нигилисточке. И то же движение души чистого застенчивого человека, когда он резко повернул разговор, испугался своей откровенности.
Рогачев в Алексейкове и Пиз в Ньюкасле — казалось бы, немыслимое сопоставление, а в общем-то хорошие всюду одинаковые.
И, очнувшись от дорогих воспоминаний, он стал отвечать. Пытался объяснить Пизу, что выбрал Андрея Кожухова в герои романа именно потому, что он человек рядовой, самый обыкновенный. Трезвый, благоразумный, может, даже рожденный быть отцом процветающего семейства. Только обстоятельства, в которых он очутился, заставили его быть героем. Ничто так не очищает души от мелких чувств, как нависшая угроза.
Он всегда считал, что у рядовых революционеров нравственное чувство часто глубже, чем у вожаков. Те, кого называют вожаками, хотя и сильнее, но иногда слишком честолюбивы. А честолюбие и бескорыстие не уживаются. Вожаками он собирался заняться в новом романе. Главным героем в нем станет Тарас Костров, тот, кто лишь ненадолго появляется в «Карьере нигилиста» на собрании пропагандистов. В новом романе будет много коллизий, страстей, честолюбий и борьбы. А Кожухов навеян воспоминаниями о питерском кружке чайковцев, о его «домашнем круге», о людях неправдоподобно самоотверженных. Среди них был только один человек исключительной силы воли, но... его не хотелось сейчас называть.
Он думал о Стефановиче.
О ночных беседах с Пизом хорошо бы рассказать Фанни, а дом был пуст. Он поставил хризантемы в вазу посреди стола, потрепал по спине Параньку, которая ходила за ним по пятам, порылся в куче писем на столе. Письма, письма... Медлительная и непрерывная беседа эмигрантов, рассеянных по всем странам и континентам. Ладно хоть непрерывная, — подумал он и повеселел. И, подбадривая себя, стал напевать:
— Эпистолы, эпистолы...
Ему нравилось торжественное и архаическое звучание этого слова, нравилось, что писем много и он не забыт друзьями и людьми деловыми, что, вернувшись домой, он снова вовлекается в круг привычных дружеских связей. Что поездка в Ньюкасл прошла хорошо, что в Англии есть люди почти родные, как Пиз.
Прежде всего он распечатал толстое письмо из Америки. Писал Егор Лазарев, уговаривал еще раз посетить Новый Свет, проехать с лекциями по новому маршруту, гарантировал успех у американцев. Надо только попробовать выходить к публике в арестантском халате, бряцая кандалами на руках и ногах. И еще пропеть каторжанские песни. Это предложение, видно, очень понравилось Лазареву, и он повторил его в конце письма.