— Да ведь оно уже разгромлено. Кончилось,— раздавались трезвые голоса.
— Это не доказательство. Дружина быстро росла и продолжала бы расти все быстрее. И если бы несчастный случай с пьяным дружинником случился позднее, когда в дружине собралось тысяч двадцать, дело повернулось бы иначе.
Так вот тогда говорил. Теперь грустно вспоминать.
Грустно и больно. Через несколько лет это пренебрежение нравственным началом, это насилие над собой, которое он по молодости лет считал подвигом, отомстило за себя. Стефанович после побега из киевской тюрьмы перебрался через границу, в Швейцарию. Когда у землевольцев произошел раскол, присоединился к «Черному переделу». Томимый тоской по родине и жаждой реальной деятельности, вернулся в Россию, там стал членом Исполнительного комитета партии «Народной воли», был арестован и судился по «процессу 17-ти». Но еще до суда среди швейцарских эмигрантов стали ходить слухи, что в тюрьме он вел себя недостойно. Откровенничал со следственной комиссией. Попросту стал предателем. В это нельзя было поверить. В это не верила Засулич, не верил Плеханов, не верил он сам. Не верит и теперь.
Но на суде Стефанович заблудился и забрел в такие дебри, что и вспоминать нет охоты...
А ведь была ночь. Белая петербургская ночь, когда вечерняя и утренняя заря сливаются, растворяются в беззвездном небе и волшебный зоревой свет заливает розовым цветом серый камень дворцов, черную воду Невы. В эту ночь он ждал, вышагивая по набережной, приезда Стефановича, изнемогая от нетерпения, не в силах оставаться дома. А потом говорили до утра, взахлеб, единомышленники, друзья, братья...
В доме тишина, аж в ушах гудит и слышно, как бьется сердце. Но вот за дверями заскреблась изгнанная из комнаты Паранька и, не дожидаясь, когда откроют, с разбегу влетела в кабинет и театрально остановилась, подняв одно ухо. Взгляд и хвастливый и виноватый — не то ждет аплодисментов, не то боится, что снова прогонят. Постояла минутку и улеглась около дивана. Он погладил ее по загривку, пробормотал вдруг возникший какой-то детский стишок:
— Так-то, брат Паранька, такие дела.
Кит на диване, а Фанни ушла.
И снова тишина. Вспомнилось: странная фамилия была у этого кабатчика — Конограй!
Жутковатая фамилия, скачущая.
В тишине неумолимо, бесстрастно тикали часы. Он только сейчас услышал этот звук, и, как всегда, ощущение непрерывно уходящего времени подстегнуло его. Он вскочил с дивана.
На письменном столе все оставалось в том же порядке, вернее, беспорядке, как и три дня назад. Под лампой хаос бумажек, куча блокнотов, листов с началами глав — материалы для будущего романа. В тетрадке план статьи для «Свободной России». Посреди стола придавленные тяжелым пресс-папье листы перевода «Подпольной России». Сколько изменений рукопись претерпела! Изданная на нескольких языках, она приобретала отпечаток национального характера, каждый раз что-то теряя и что-то приобретая независимо от намерений автора. Написанная первоначально по-итальянски, казалась более пылкой и восторженной, на английском — более лаконичной и сдержанной, а во французском переводе появился оттенок риторичности, патетики. И наконец теперь, когда ее издадут в «Вольном фонде», ее строки будут точно соответствовать чувствам и мыслям русского человека.
Но изменения, которые происходили в тексте книги, вносились не только иноязычным интонационным строем. Их совершала само время. Перемены с людьми, еще живущими и действующими. Как много значит одно слово в книге! Оттенок эпитета, отсутствие эпитета. Это редко заметно читателю, но тон и смысл фразы ощущается каждым. Так случилось с «профилем» Стефановича. В итальянском издании он был назван дражайшим другом, в английском — дорогим другом, во французском, после суда — просто другом. А теперь...
Теперь надо писать иначе. Во весь голос.
Он сел за стол.
«Он задумал план, поразительный по соединению смелости с бесстыдством, грандиозности и практичности — с полной беспринципностью. План этот состоял в том, чтоб поднять народ на весь существующий порядок и на самого царя — во имя царя же. Стефанович сочинил и сам себе вручил тайный царский манифест, призывающий народ к всеобщему восстанию ввиду полного бессилия самого царя и его полного порабощения дворянством и чиновниками. Это была старая «самозванщина», облеченная в новую канцелярскую форму...
Принцип стефановичевского плана — обман народа, хотя бы для его же блага, и поддержание гнусной царской легенды, хотя бы с революционными целями, был безусловно отвергнут партией и не имел ни одного подражателя. Но энергия имеет непреодолимую обаятельность, в особенности для русских, среди которых людей с энергией так мало...