Он отодвинул рукопись. Какая тишина в доме! Кто это выдумал, что тишина беззвучна! Она звенит, гудит, грохочет, как волна, разбивающаяся о камни. Она великодушна — щадит твое одиночество. Впрочем, все вздор. Просто кровь приливает к голове. Не надо бы так часто предаваться воспоминаниям. И работать по ночам не надо.
Второе рождение книги... Но много ли он изменил в ней, хотя сам за эти годы изменился? В чем-то стал ближе к Плеханову и Вере. Нет прежней неколебимой уверенности в решающей роли личности для хода истории. Стефановича прояснил, а «профиль» Засулич оставил неприкосновенным. По-прежнему писал, что она слишком сосредоточена на себе, чтобы влиять на других. Самый ее идеализм, столь высокий и плодотворный, заставляющий ее жаждать чего-то значительного, великого, мешает ей посвятить себя повседневной работе, часто мелкой и нудной, той работе, какой так самоотверженно отдавались народовольцы. А ведь, может, это суждение ошибочное, неправда или не вся правда? Может, более всего ей мешали идейные разногласия?
Стареешь помаленьку, а зрелость — пора сомнений. Сложность жизни делается виднее.
Он перелистал страницы, остановился на последнем абзаце в портрете Лизогуба: «В нашей партии Стефанович был организатор; Клеменц — мыслитель; Осинский — воин; Кропоткин — агитатор; Дмитрий же Лизогуб был святой». Хорошо сказано. Тут ни убавить, ни прибавить. И надо только поблагодарить судьбу за то, что она ввергла его в круг таких людей.
Топор под лавкой
Подбоченившись одной рукой, делая другой округлый приглашающий жест, Гуденко легко приплясывал, беззвучно притопывал, вполголоса напевал: «Вдоль по улице метелица метет, за метелицей мой миленький идет...» И хотя щеки его побагровели, белокурые колечки кудрей прилипли к вспотевшему лбу, лицо его выражало полное благодушие и умиротворенность. Сергей Геннадиевич Курочкин, наборщик-гарибальдиец из типографии Фонда вольной русской прессы, дирижировал своей шапочкой с пером серьезно и сосредоточенно.
Два бронзовых сфинкса, лежащие на черных мраморных постаментах у дверей зала медалей и монет Британского музея, смотрели на эту сцену с непроницаемым видом.
Других свидетелей происходящего не было.
Причиной столь неожиданного поведения двух приятелей, давно перешагнувших шаловливый школьный возраст, было пари a discretion[3]
Сергей Геннадиевич Курочкин, человек трудолюбивый, педантичный, в высшей степени грамотный, заслуживший любовь и уважение работников Вольного фонда, обладал только одним недостатком. Раза три-четыре в году у него начинался запой, продолжавшийся несколько дней, а то и неделю. Именно эта огорчительная слабость вызывала некоторую симпатию у Гуденки к мрачноватому, замкнутому наборщику. В дни запоя Курочкин гулял по-купецки, что называется выпускал пары, пропивая иногда все, кроме гарибальдийской красной рубашки и шапочки с пером. Во время последнего такого загула, встретив его случайно, Гуденко затащил к себе на предмет распития бутылки ямайского рома, не подозревая, что это будничное событие окажет огромное влияние на его дальнейшую судьбу.
Открытие это произошло не сразу. С чувством превосходства, так как Гуденко был еще не пьян, а только воодушевлен выпитым, он поддразнивал сильно захмелевшего Курочкина:
— Вы, Сергей Геннадиевич, полный тезка Нечаева. В этом есть что-то роковое. Согласитесь. Сходство имен часто таит в себе сходство судьбы и характера.
— Впервые слышу,— сухо откликнулся Курочкин.
— Так мне рассказывала одна очень проницательная гадалка. И я подозреваю, что не случайно с вашими способностями вы перебиваетесь с хлеба на квас в Лондоне. Тут есть какая-то тайна. Сознайтесь, вы совершили преступление, подобно Нечаеву? Какая-нибудь экспроприация? Или убили лучшего друга? Можете не стесняться. Гуденко — могила.
— Подобно Нечаеву!— фыркнул Курочкин.— Да если бы в моей груди билось каторжное сердце Нечаева, за мной пошла бы многотысячная армия громил и разбойников!
В дни запоя Курочкин любил выражаться возвышенно.
— Рассчитываете на свое красноречие? Но с вашим тезкой тягаться трудно. Говорят, он распропагандировал охрану Петропавловской крепости.