— Русские — удивительные люди. У них нет инстинкта самосохранения. Они идут на подвиг, как на прогулку. Англичан трудно удивить сдержанностью. Но это совсем другое. Англичане решаются рисковать, когда все взвесят. Как это у вас говорится,— когда остригут концы.
— Обрубят концы?— поправил Гуденко.
— Я так и хотела сказать. Я хотела сказать, что русские не боятся идти на риск, даже когда нет необходимости рисковать. Говорят, что за этим поэтом, который сейчас нас покинул, наблюдает полиция. Наверно, и вы такой же. Но вы не разделяете взглядов наших друзей и все-таки часто встречаетесь с ними. Почему? Вы тоже рискуете своей репутацией, когда вернетесь на родину.
— Вам это не нравится?
— Очень нравится, только...
— Что только?
— Только еще больше мне нравятся итальянцы. Их темперамент. Когда-нибудь я все-таки закончу роман, где будет много подвигов, смертей, безрассудных поступков. О, конечно, туда войдут мои впечатления от России, то, что я знаю о русских революционерах. Но все будет ярче, как в настоящей драме...
Лили покраснела и отвернулась к камину. Свет от вспыхнувшей головни осветил ее легкие пепельные волосы.
— Кровь, драмы, итальянцы...— с наигранным ужасом говорил Гуденко.— С такими глазами, такой улыбкой надо писать стихи. О цветах и о бабочках.
— Не успели старики выйти за дверь, как тут уже заговорили о бабочках и цветах,— сказал Степняк, входя в столовую.— И прекрасно сделали. Я всегда считал, что нам не хватает легкости и легкомыслия.
— Побойся бога, не клевещи на себя,— засмеялась Фанни.
— Раз не велишь — не буду. И если мне зажимают рот, попросим Лили сыграть что-нибудь элегическое.
Лили подошла к старенькому фортепьяно, задумалась и заиграла что-то тихое, как показалось Гуденке, разговорное.
— Что это?— спросил он у Фанни.
— Чайковский, «Тройка». Из «Времен года».
Куда ни повернешься — Россия. И впрямь похоже. Сумерки, голубой искристый снег, след от полозьев мятый, рыхлый. Интересно, что сейчас представляется Степняку. Не поймешь его. Говорит набычившись, смотрит исподлобья, а слушает, закинув голову, будто ртом ловит звуки.
Гуденко так бесцеремонно уставился на него, что Фанни тронула его за плечо, шепнула:
— Вас удивляет, что Сергей размечтался? Он всегда так слушает.
За окном совсем стемнело, а Лили играла одну пьесу за другой, и Гуденко чувствовал, что его визит затянулся, и похоже, что Волховский не появится здесь, а уйти не хотелось.
Звонок прервал его мысли.
— Волховский! — крикнул он.
Но в комнате появился тощий человек, заросший до бровей черной щетиной, в наглухо застегнутом сюртучке. Он молча поклонился и протянул Фанни какую-то измятую, засаленную бумажку.
Она мгновенно пробежала ее и вскрикнула:
— Боже мой! От Паши! Друг Василия! Из Якутии...
Лили и Степняк сорвались с места, пожимали руки незнакомцу, Фанни побежала на кухню ставить чайник. Всё кругом закружилось, заторопилось, будто вьюга ворвалась в раскрытую дверь.
— К огню! К огню! — кричал Степняк.— Здешняя осень опаснее сибирской зимы.
Якутянина усадили у камина, набросили на ноги плед.
— Как это там у Бетховена,— кричал Кравчинский,— «Бетси, нам грогу стакан...» Фанни, чего-нибудь горячительного! И, конечно, закусить.
Лили, успевшая прочитать записку, шепнула Гуденке, что это бежавший из ссылки поляк. Записка от сестры Фанни, Прасковьи Васильевны Карауловой, у которой Лили жила в Петербурге, а муж ее... Но Лили не договорила. Фанни вбежала в комнату с простыней в руках.
— Мыться! Мыться! Вы сразу почувствуете себя другим человеком. Я уже нагрела воду в ванной.
И она потащила за собой позднего гостя.
— Вам не напоминает это одну диккенсовскую сцену?— улыбаясь, спросил Степняк у Лили.— Когда несчастный, измызганный Давид Копперфильд приходит к бабушке, она не знает, что с ним делать, а несколько свихнувшийся мистер Дик мудро решает: «Выкупать».
— Верно, верно! Он такой же несчастный и грязный, как маленький Дэвид,— расхохоталась Лили и добавила:— но разве Фанни похожа на мистера Дика? Такая красавица...
— Очень даже похожа. Добротой, мудростью и... простодушием.
Через полчаса гость, назвавшийся Михаилом Войничем, сидел за столом в просторном сюртуке Степняка, который он изредка запахивал на себе, как халат, и рассказывал свою эпопею, похожую на десятки таких же историй. Сын мелкого чиновника из Ковно, аптекарский ученик, он почти подростком примкнул в Варшаве к социально-революционной партии «Пролетариат», а когда руководители ее оказались в заточении, вошел в доверие к начальнику тюрьмы и уже полностью подготовил побег приговоренных к расстрелу. Но, как это часто бывало, весь план сорвал провокатор, и сам Войнич оказался в тюрьме, а затем был отправлен на далекий Север.