Степняк сидел с торца стола, по правую руку — Оскар Уайльд, слева — Фанни. Помалкивал, наблюдал исподлобья, слушал, стараясь оставаться в тени. «Магнит», по словам Кропоткина, «возбудитель исповедальных признаний», как когда-то дразнил его Клеменц, он не хотел и не умел быть душой общества. Но почему-то всегда оставался его центром. И сейчас он поймал взгляд Зинаиды Венгеровой, призывавший его оценить шутку Уайльда о безалкогольное англичан, а сам Уайльд склонился к нему и доверительно сообщил:
— Порок — элемент прогресса. К сожалению, это редко кто понимает.— Он был уверен, что он-то, Степняк, поймет его с полуслова.
Обсуждать парадоксы не было нужды. Собеседнику важно совсем не его мнение, а лишь его внимание.
Хлопали пробки, костлявый официант со скулами, похожими на ключицы, с суровой важностью водружал на стол индейку в кружевных манжетах. Он был заметно шокирован шумом за столом и нецеремонным весельем гостей.
Кажется, больше всех довольны оживлением отъезжающие — будет что рассказать в Петербурге. Зинаида Афанасьевна в белом платье — настоящая муха в сметане — сияла. Даже стеклышки пенсне поблескивали задорно. Элеонора Маркс-Эвелинг задалась непосильной задачей расшевелить отяжелевшего Чайковского. Ее четырехугольная шляпка на манер конфедератки — дань симпатии полякам — сбилась несколько набок. Она кричала ему через стол:
— Вы знаете, что сделал сатана? Он выдумал грибы. Чтобы люди смотрели в лесу не на небо, а себе под ноги.
— Вы забыли о боге, леди,— нашелся Николай Васильевич.— С какой же целью бог выдумал цветы? — И он протянул Элеоноре розу из вазочки.
Спокойнее всех, против обыкновения, держался Шоу. Может, не решался состязаться с Уайльдом? «Молода ще дытына»,— подумал Степняк словами тетушки Федора Ивановича Шпоньки и тут же услышал голос огненнорыжего ирландца:
— Социализм? Мне кажется, что он может существовать только в стране, где дороги обсажены апельсинами и их никто не обрывает.
— А зачем они тогда? — с деланным простодушием удивился Волховский и добавил: — Люблю либералов. Медленно поспешают.
Уайльд что-то рассказывал Фанни, потом повернулся к Степняку и сообщил:
— В наш век нужны только ненужные вещи.
— Это про тебя,— шепнула Фанни.
Что она хотела сказать? Что он любит покупать и дарить всякие безделушки? Или что все, что он делает, ненужно и бессмысленно?
Он немного помрачнел, но его тут же развеселил Шоу, объявивший Минскому:
— Когда со мной соглашаются, я чувствую, что неправ.
Минский опешил от такого афронта. Поднятый кверху указательный палец вяло опустился и поник, но, пожалуй, никто, кроме Степняка, не обратил внимания на эту маленькую сценку.
Почти всех, кто сидел за столом, он видел не в первый раз, со многими его связывала давняя дружба. Чайковский был основателем питерского кружка. Потом его занесло к сектантам, духоборам, потом — к богоискателям, и, как водится, был судим и потом эмигрировал. Леонид Шишко — товарищ по артиллерийскому училищу, тоже бывший чайковец, бежал из Сибири. Волховский, самый ближайший друг, хлебнул горя больше других. Шоу и Уайльд хоть и не близкие, но давние знакомые и еще человек пять неизвестных, незнакомых даже в лицо — наверно, английские журналисты. Собраны они все вместе, чтобы ответить гостеприимством на гостеприимство, проявленное лондонцами.
Выпито было много, и Минский уже оправившийся от парадокса Шоу, говорил теперь стоя:
— ...На этот счет существуют разные мнения. Чехов, например, сказал: «Какие они декаденты, они здоровеннейшие мужики. Их бы в арестантские роты отдать». Но это шутка, конечно. По сути, волна новой поэзии отражает жизнь и... ее разочарования. Если углубляться в гущу жизни бесполезно, надо углубляться в себя...
— На какую прикажете глубину? — ерничал, все больше хмелея, Волховский.
— Полезно получается? — спросил Степняк.
— Первый вопрос я отметаю,— с академическим педантизмом сказал Минский,— а что касается пользы, то тут начинается извечный вопрос: что раньше — яйцо или курица? Содержание рождает форму или форма — содержание? Мне кажется, вернее последнее...
Уайльд повернулся к Степняку:
— Как приятно встретить на Флит-стрит единомышленника из снежной России. Все равно что белого медведя в Сицилии.
Степняка взбесило это инфантильное высокомерие, но ответил он обычным мягким тоном: