Судостроителей было шестеро, но в купе поместилось только пять из них. Одно место занял Степняк, и. шестой появлялся откуда-то из конца вагона, раздвигал трехстворчатую стеклянную дверь, ронял иронические замечания и удалялся к себе. Крутолобый, с высокими острыми скулами, решительным подбородком, он чем-то напоминал Степняку портреты Белинского и, верно, поэтому вызывал особую симпатию. В других обстоятельствах Сергей Михайлович обязательно предложил бы ему поменяться местами, но сейчас ему доставляло неизъяснимое удовольствие оказаться слушателем этой беспорядочной русской болтовни. Когда еще удастся увидеть сразу столько молодых соотечественников, далеких от литературы, да и, наверно, от политики? Он еще старатель нее загородился газетой, уселся поглубже на скамейке.
— Ну как? Покончили с квасным патриотизмом? — спросил стоявший в дверях и добавил: — Выдайте человеку колбасы. Что я у вас, отщепенец?
Егор Ильич щедрой рукой отломил ему кус, но возразил:
— Ты меня не понял или не захотел понять, Иван. Речь шла не о квасном патриотизме, пусть им занимаются наши рептильные газетенки. Мне до этого дела нет. Я говорил о любви к родине, к ее духу, к народу, о котором в наше безвременье даже стесняются говорить. И вот тебе еще одно доказательство,— он вынул из саквояжа книжку, отряхнул ее от хлебных крошек, поднял над головой.— Русский писатель, надо думать, душа и совесть своих мыслящих соотечественников, написал роман о русских революционерах на английском языке!
Степняк закусил губу. Бородач показывал всем «Карьеру нигилиста».
— Я читал эту книгу,— сказал Иван,— по-твоему, ее могли бы издать в России? В издательстве Суворина, например?
— Пусть в подпольной типографии! Пусть хоть полсотни экземпляров! Но на русском языке,— горячился Егор Ильич.
— Это ты слишком размечтался, брат. Подпольные типографии давно разгромлены. Исчезли вместе с последними народовольцами,— вмешался Вася и опять густо покраснел.
— А чего ты так кипятишься, Егор? — спросил, закуривая сигару, Олег.— Что тебе Гекуба?
— А того я горячусь, что мне нравится эта книжка. Я ее товарищам везу, а им — что английский, что санскрит. Выходит, я им вслух буду читать и с листа переводить? Это уж не роман получится, а воскресная школа.
— Да в чем там суть-то, в романе-то? Вы хоть расскажите, а то спорят, спорят...— спросил один из двух помалкивавших инженеров.
— Сюжет очень прост. Молодой революционер, вынужденный пребывать за границей, спасаясь от преследований, томится бездействием, любуется на Женевское озеро, ловит вести с родины и все такое прочее. Но вот товарищи вызывают его на родину, на помощь. Арестован очень деятельный член революционной организации — надо спасать, устроить побег. Герой возвращается в Россию, но все усилия его и товарищей оказываются тщетными. И в довершение всех неудач арестовывают еще троих и среди них жену того, которого пытались спасти. Всех приговаривают к смертной казни, и, как говорится, приговор приведен в исполнение. Потрясенный этими событиями, герой решает мстить. Среди товарищей идут споры, кого надо уничтожить — прокурора или губернатора, но герой, кстати сказать добрый и уравновешенный человек, считает, что надо убить главного деспота. Покушение на царя не удается, и герой погибает. Конечно, в моем пересказе все выглядит очень плоско. Но ведь там все дело в психологии героя, в его внутренней борьбе, в его перерождении. Этого своими словами не расскажешь...
— Вот и читай и переводи своим друзьям,— сказал стоявший в дверях, тот, кого назвали Иваном. — Тебя смущает, что получится воскресная школа? По-моему, в наше время воскресные школы нужны не только малограмотным рабочим, но и гимназистам и студентам, давно откачнувшимся от общественных интересов. Да и стоит ли так сокрушаться, что роман написан по-английски? Наверно, в России уже кое-кто читал его и был увлечен искренностью автора. Конечно, это апология терроризма, но нельзя не поверить, что он досконально знает быт революционного подполья. Помнишь, как здорово описана подготовка к побегу из тюрьмы, переправа через границу? Это не игра воображения, не из пальца высосано. Видно, что описано пережитое. А вот любовь... Это уж слишком старомодно. Нельзя так описывать любовь после Толстого и Чехова.
- Да это же совсем не главное,— возражал Егор Ильич.— И потом, что мы знаем о любви людей, стоящих на пороге казни? Может, потому и старомодно, что так было всегда — во времена инквизиции, у христианских мучеников, во времена...