Топот копыт
Из типографии Степняк вышел, вытирая пот со лба. О, эти эмигрантские склоки, распри! Он пытался примирить Волховского и Войнича, но добился не душевного согласия, а только прекращения спора. Каждый остался при своем. Уселись по углам спиной друг к другу и занялись делами.
На улице его сразу повлекла за собой озабоченная торопливая толпа, а после жаркой схватки в Вольном фонде хотелось быть праздношатающимся. Не получалось. Город диктует свой ритм. В Лондоне беспечность выглядит нелепо. Издавна замечено. Об этом еще Гейне писал, находил; что в Лондон надо посылать философа, а не поэта. Столица Англии создана для энергичной работы, полна мрачного однообразия, машинообразного движения. Даже удовольствия в ней угрюмы. Огромные масштабы тяготят воображение и гнетут сердце.
Так оно и есть. И сейчас, как во времена Гейне, струятся вереницы вечно занятых, спешащих по делу людей. Стремительно шагает солидный, выхоленный барин в серебристом цилиндре, с раздувающимися на ходу крыльями пелерины на белой атласной подкладке. Верно, какой-нибудь богатейший аристократ, может быть, лорд-пэр. Торопится на одну из бесчисленных парламентских комиссий, но отпустил кучера, чтобы заодно совершить и положенный утренний моцион. За ним бежит в Вестминстер судья в черной мантии. Она напоминает плащ наемного убийцы, этакого брави из пьесы Марло. Рядом громыхает своей тачкой разносчик овощей. Здоровенный матрос с раскачивающейся из стороны в сторону походкой не поспевает за этими коренными горожанами. Носильщик тащит чемоданы провинциала в клетчатом рединготе. Тот заглядывается на витрины и все время отстает. И кроме этой вечной спешки — еще одна особенность лондонской толпы, к которой глаз никак не может привыкнуть,— все одеваются одинаково. Плотник носит фрак, как лакей или лорд. Торговки гнилыми апельсинами в миниатюрных шляпках с цветами или перышками, продавцы лимонада в широкополых черных шляпах. Только все эти копии одежды богатых куплены у старьевщика, каких здесь тьма-тьмущая. Фраки залоснившиеся^ в жирных пятнах, цветы на шляпах облезлые, перышки ощипанные. И от этого нищета кажется еще более кричащей и унизительной. Русская Матрена в оранжевом полушубке, повязанная платком в розанах, показалась бы здесь нарядной, как игрушка. Ну да что там травить сердце подобными сравнениями.
«Угрюмые удовольствия» — вернее не скажешь. В клубе лондонец читает газеты и ведет деловые разговоры, в парке играет в крокет или теннис с таким видом, будто решает государственные дела, даже фехтует или ездит верхом степенно, обдуманно, стараясь любому развлечению придать вид серьезного занятия. Но может, эта целеустремленность и деловитость и позволяет им сохранять корректность и величайшую терпимость к взглядам, убеждениям и даже заблуждениям ближних. А эмигранты! Сколько он перевидал на своем веку ссор из-за выеденного яйца, из-за ложных самолюбий! Сколько разбежавшихся в разные стороны друзей, сколько легенд, сплетен, даже клеветы из-за озлобленного нежелания понять друг друга. Ничтожный прыщик превращался в гнойный нарыв, и все это из-за отсутствия настоящего дела, из-за болтовни на пустом месте, ревнивого оберегания собственного престижа. Стоит только вспомнить письмо, адресованное народовольцами из Питера Плеханову и задержанное в Париже Тихомировым и Ошаниной. За этим злосчастным письмом из Швейцарии отправилась целая делегация — Плеханов, Дейч и он сам. Тихомиров уверял, что неистовый Дейч грозился застрелить его, если он не отдаст письма. Правда ли? Сомнительно. Но что-то похожее могло быть. Шли длительные переговоры, впутали в это дело Лаврова и, наконец, вернули нераспечатанное письмо. Из-за чего же загорелся сыр-бор? Из-за престижа. Члены Исполнительного комитета почти полностью разгромленной партии «Народной воли» Тихомиров и Ошанина должны были знать, что нужно их соратникам от «освобожденца» Плеханова. А что было в Швейцарии! Эмигранты перестали здороваться с Драгомановым из-за его украинофильства, именовавшегося злостным шовинизмом. Сам он, Степняк, остался единственным, не покинувшим этого умного, одинокого, озлобленного человека. Случалось, что вопли раздоров доносились до других континентов. Когда отплыл в Америку с лекциями, Волховский слал вслед отчаянные письма. Линева и Войнич обвиняли Феликса в слюнявом либерализме, в том, что журнал «Свободная Россия» подлаживается под вкусы англичан, и опять впутали Лаврова, и опять Лавров писал невнятные, высокопарные, осуждающие письма... Эх, да если начать все вспоминать...