Он не должен был приходить в татерсаль. Не имел права даже показаться на улице. Наступила пора полного одиночества, строжайшей конспирации. В окно выглянуть нельзя, а он позволил себе ввалиться в татерсаль, где можно встретить кого угодно — старого товарища из артиллерийского, студента из Лесного института, наконец просто шпика. Шпики в те жаркие дни кишели в местах общественных, и некоторые из них отличались прекрасной зрительной памятью.
Со дня на день он должен был совершить то, к чему стремился и к чему испытывал непреодолимое отвращение. Готовился террористический акт.
Убить человека... Нет, он не считал его за человека, но это было живое существо. Бог знает с каких времен возникло убеждение, даже не убеждение, а чувство, что нельзя Лишать живое существо того, что никогда ни за что не сможешь ему вернуть. Чувство это мучило, душило, теснило грудь.
Весь Питер знал, что царь отклонил ходатайство сената по настоянию Мезенцева. Решение это было понято всеми судебными инстанциями как приказ ужесточить немедленно меры наказания политическим. И в Одессе военный трибунал вынес смертный приговор Ковальскому.
Мезенцев должен был ответить за все. План мести разрабатывался не одну неделю.
Сам он меньше всего думал о том, что с ним будет, когда возмездие совершится. Но друзья не могли пренебречь его судьбой. Жизнь Кравчинского за жизнь Meзенцева — цена непомерная. Его должен спасти Варвар — могучий орловский вороной конь. Не в первый раз он приходил на помощь. Клеменц назвал его действительным членом партии «Земли и воли» после того, как он умчал Кропоткина из тюремной больницы.
Все было обдумано до мельчайших подробностей. Доктор Веймар, владелец Варвара, охотно дал согласие. Адриан Михайлов — за кучера, ему не впервой. Баранников — сопровождающий. Ах, какой милый, добрый, по-юношески влюбленный в Марию Николаевну Ошанину, неуклюже изображавший лермонтовского героя молодой офицер! Как он хвастливо буркнул: «Мне жандарма убить — что капусту рубить». И тут же чуть не до слез огорчился, что отдавил коту лапу.
Полного одиночества в Питере не было. Товарищи приходили, пытались развлечь, рассмешить, заботились о здоровье, чтобы он ел, пил, кто-то даже принес гантели. Ехидный Тихомиров говорил, что его готовят, как рысака, к большому призу. Но дни проходили как в тумане. Душевное одиночество было в самом деле полное. Самый простой деловой разговор не отвлекал. Все чудилась та минута, когда он возьмется за рукоятку кинжала...
Оставшись один, он вынимал из ящика стола кинжал, подаренный Малатестой в ту зимнюю ночь в итальянском трактире, вспоминал пророческие слова: «...и пусть он разит врагов свободы!» Так просто казалось тогда «разить». Но и то сказать, после беневентского восстания полагали разить в сражении, на поле боя. Теперь, через два-три дня, он должен напасть на ненавистное, седое, жирное, розовомордое животное, пусть гнусное, но живое.
Тянулись несчитанные дни в маленькой солнечной комнате, и оттого, что она такая светлая, было еще тоскливее. К вечеру приходили товарищи, обсуждали предприятие озабоченно, трезво, как можно обсуждать поездку на дачу или подготовку к путешествию по сибирским рекам.
И однажды он не выдержал, вышел из дому. Зашагал куда глаза глядят.
Конюшенный мальчик «работал» Варвара на кругу позади татерсаля.
Конь был прекрасен и свиреп. В крутом изгибе лебединой шеи, когда он оглядывался на ездочишку, во взгляде темно-лиловых глаз, с немного вывороченными веками, сверкающими белками, горел адский огонь.
Он мчался. Нет, не распластываясь на ходу, как бы летя над землей, как летят кровные скакуны. Не семенил настойчивой, упорной, тягучей рысью, как американские рысаки. В размашистом крутом полете передних ног чудилась невиданная мощь. Сила и легкость. Земное притяжение не тормозило его, а как бы трамплинило и придавало еще большую стремительность.
Старый конюх, сопровождавший его, долго смотрел на круг и сказал только одно слово:
— Плывет...
С непривычки от свежего воздуха, порывистого ветра закружилась голова. Оперся на плечо конюха. Чей-то голос над головой монотонно бубнил, будто вычитывал:
— Еще арабы говорили: четыре части тела должны быть у лошади широкие — лоб, грудь, крестец и ноги. Четыре длинные шея, подплечья, голова, уши. Четыре короткие спина, бабки, уд и хвост. И еще они говорили, что тело лошади должно быть твердо, как у зебры, рот и уши мягкие, как у газели, а ноздри расширены, как львиная пасть, дабы она могла ими поглощать воздух. Смотри и наслаждайся. Второй раз не увидишь такое совершенство.