- Свадьба, наверное! - обрадовался Павел.
- Погоди, - нахмурился Христов. - А как же изгнание Агафокла?
- Дурацкая сцена, - помрачнел Павел.
- Дурацкая не дурацкая, а концептуально важная. Филип, сыграешь Агафокла?
- Ай, - повернулся на другой бок Филип.
- Беда с вами, - вздохнул Христов и повернулся к осветителю, который ещё недавно был всего лишь помощником. - Хм-м... Тебя как зовут?
Осветитель растерялся и открыл рот, но не нашёлся с ответом. Он работал помощником осветителя уже долгие годы, и за всё это время никто не называл его иначе как "эй, ты". Он успел забыть своё имя, и память о прошлом была столь же тусклой, как и вся его жизнь. Иногда он пытался вспомнить родителей, но в памяти запечатлелся только мамин голос, когда она шептала ему перед сном: "Ты рождён для великих дел, сынок... Ты - избранный... Однажды твой час придёт". Осветитель испуганно глядел на Христова, пока тот терял терпение и наконец не выдержал:
- Плевать! Подойди сюда, будешь играть Агафокла. Возьми вот этот плащ и накинь капюшон. Только не надо излишне драматизировать, понял? - Осветитель глядел на него, открыв рот. Аквадей любовался блеском косы в свете прожекторов, на губах у него застыла жестокая улыбка. Христов хлопнул в ладоши: - По местам! Снимаем изгнание! Аквадей изгоняет Агафокла, пока Симон искусительно несуразничает на заднем плане.
- А я не умею, - скромно сказал Симон. - Нам в актёрском училище искусительную несуразность не преподавали. Но если хотите, я могу понапрасну бухтеть, у меня всегда отлично было по бухтению...
- Ладно, тогда будешь распылять суетные намёки, - пошёл Христов на компромисс. Он глянул на осветителя, который уже успел надеть плащ и спрятать лицо под складчатым капюшоном. - Приготовился? Давайте, ребята, на счёт три: один... два...
- Это что здесь происходит?! - раздался визгливый голос. - Вы что, снимать начали? Без меня? Да как вы посмели?
Христов утёр пот со лба и медленно повернулся к двери, у которой, злобно глядя на него, стояла Бефани.
- Э... здравствуй, дорогая, - Христов мигом потерял уверенность в себе и снова начал мямлить. - А ты... э... ты разве не заболела?
- Да как ты смеешь! - Бефани двинулась от порога к режиссёру. - Конечно же, я не заболела! Я соврала, чтоб посмотреть, будешь ли ты снимать без меня! Совесть у тебя есть? Стыд есть? Ты мне всё время говорил, что я - твоя муза, а я тебе верила, верила! Ну не дура ли я?
Филипп мерзко захихикал, но осёкся, когда Христов бросил на него гневный взгляд. Однако стоило режиссёру повернуться к Бефани, как взгляд его опять стал беспомощным.
- Дорогая, ты всё не так поняла... - залепетал он. - Ты самая настоящая муза, и даже твоё отсутствие вдохновляет меня не меньше, чем... ох, ну не злись, не злись. Смотри, мы вон и гроб приготовили, на случай, если ты придёшь...
- Ты жалок! - прошипела Бефани, подходя к Христову вплотную. - И я хочу тебе сказать, что, во-первых, я больше не хочу сниматься в гробу, а во-вторых... во-вторых, я беременна!
По съёмочной площадке прокатился ропот. Христов облизал губы и глянул на банку скипидара, прикидывая, каким образом можно его использовать, чтобы избавить себя от неловкого положения.
- Но, послушай... - он прочистил горло. - Пускай ты беременна, но... я-то при чём?
- При чём тут ты?! - Бефани вдруг расхохоталась, запрокинув голову, но смех её прервался столь же внезапно. Глаза актрисы горели ненавистью. - А то ты не знаешь! Не строй из себя дурачка!
- Но, послушай... - в отчаянии повторил Христов, теряя слова. - Ты же сама понимаешь, что между нами... ох... между нами не было ничего такого, что могло хоть каким-то косвенным образом послужить причиной твоего... э... нынешнего состояния.
- А мне от этого, думаешь, легче? - всхлипнула Бефани. - Ты называл меня своей музой, а теперь я беременна и несчастна. Сердца у тебя нет! Работа, работа, работа - вот и всё, что у тебя на уме! Лучше бы я никогда не встречала тебя! Лучше бы ты умер! - выкрикнула она с ненавистью, и оператор Павел захлопал в ладоши.
- Снято! - вскричал он. - Отличная работа, Бефани! Христов тоже ничего, только переигрывает сильно.
- Это ещё что? - повернулся к нему Христов.
- Ничего, ничего, не обращайте внимания, - засуетился Павел. - Не думайте о камере, у вас тогда естественнее получается. Мы сейчас такое кино снимем - ух! - он погрозил кулаком в потолок, и лицо его стало по-генеральски суровым. Христов обратил взгляд к Аквадею, словно ища у него поддержки.
- Изгнание Агафокла, - прошептал он. - Дубль первый. Друзья, давайте работать.
Осветитель откинул капюшон.
- А можно меня не изгонять? - спросил он. Христов молча уставился на осветителя, и тот улыбнулся: - В детстве мне мама говорила, что я избранный, а я только сейчас понял, о чём она толковала. Вот же оно, моё призвание! Смотрите! - он потряс руками. - Я же настоящий актёр! Я веду себя, как актёр, я размышляю, как актёр... Нет, меня определённо нельзя изгонять, - уверенно произнёс он. - У меня должна быть главная роль в этом фильме. Вы согласны, ребята?
Актёры одобрительно заворчали, а Филипп до того обнаглел, что вообще отказался сниматься, если осветителю не дадут главную роль. Христов прикрыл глаза, ощущая, как кружится голова, и всё сильнее, сильнее, словно он попал во вращающуюся центрифугу, где от страшной перегрузки не может даже вздохнуть. Бефани подошла к нему сзади и ухватила за шею своими тонкими пальчиками. Христов ощутил её дыхание у себя на затылке, когда он прошептала:
- Ты мне жизнь поломал. Попробуй только отдай ему главную роль. Она должна быть моей, ясно? Моей!
Христов повернул голову, чтобы встретиться с мёртвым взглядом камеры Павла, которая наблюдала за ним. Может, он и правда актёр, и всё это - кино? Он открыл рот, чтобы произнести свою реплику, но в этот миг снизу раздался страшный крик, и Христов стиснул зубы, когда понял, что это продюсер Шишкин кричит, призывая на помощь, и что крик этот полон отчаяния, страха и безграничной тоски. Он вскочил и понёсся прочь, испытывая облегчение, что вырвался из этой бетономешалки, которая так и норовила смешать его с реквизитом, перетереть в поливинилакриловый фарш и выплюнуть облачком конфетти в лица равнодушных поедателей попкорна, которым не надо знать о той клоаке страданий, в которую его затягивает с каждым съёмочным днём, как плёнку под резак сфокусированного света. Погружаясь в мрачно потрескивающую темень подвала, камерами глаз он осматривал ретроспективу своей судьбы, но наблюдал лишь воронку, бег по кругу среди вурдалаков, впивающихся в его мышцы и волосы, сосущих его кровь и лимфу...
Что-то резко схватило его за ногу и дёрнуло так, что падение стало неотвратимым. Оправившись от мгновения шока, он поднялся и ощупал запястья. Кости прощупывались целёхоньки, но ладони саднило. Обернулся - выступ пола. Гранитные плиты сместились и образовали порог. Христов заглянул в расширившийся между ними зазор. Оттуда шло тепло, и чуть заметно рдело бордовым.
По коридору неспешно, по-хозяйски прокатилась волна скалисто-утробного низкого гула, будто подземный титан тяжело повернулся на другой бок. Христов настороженно зашагал дальше. Там, за поворотом, должен был быть Шишкин. Но жив ли он? В том крике было столько страха! Ни один из актёров так не сыграл бы. Всё же есть большая пагуба в гримасничании. Будущее - за репортажем, за документальным кинематографом. Брось человека в пасть льву - он изобразит отчаяние. Да и бросать не надо, жизнь богаче! Распыли по свету миллиард телекамер, покрой густым слоем внимания все поверхности, а дальше - дело монтажа. "А может, моя жизнь - уже киноплёнка на монтажном столе? Решили вырезать Шишкина, так и слышно, как ножницы работают. Нет уж, ребята! Он хоть и упырь, но деньги откуда брать?!"