— Совершенно верно, — сказал Директор. — Отведите его к Замзавуча по Психвопросам. А ты, девочка, — добавил он, пока сестра уводила прочь своего отчаянно ревущего подопечного, — как тебя зовут?
— Полли Троцкая.
— Очень красивое имя, — сказал Директор. — Ну, пойди, побегай — и попробуй поиграть с каким-нибудь другим мальчиком.
Девочка ринулась в кусты и исчезла из виду.
— Маленькая проказница, — сказал Директор, глядя ей вслед; затем он опять повернулся к студентам. — То, что я вам сейчас скажу, — продолжал он, — может показаться невероятным. Но тем, кто не изучил как следует истории, факты прошлого в большинстве своем кажутся совершенно невероятными.
И он поведал студентам ошеломляющую истину. Оказывается, в течение долгих-долгих эпох до Нашего Форда, и даже в течение жизни нескольких поколений после него, эротические игры между детьми считались чем-то совершенно ненормальным (студенты расхохотались) — и не только ненормальным, а попросту безнравственным ("Нет! Не может быть!"),, — и потому такие игры безжалостно подавлялись и запрещались.
На лицах студентов появилось удивленно-недоверчивое выражение. Бедняжки дети! В те варварские эпохи им даже не разрешали забавляться! Просто не верится!
— Даже для взрослых, — продолжал Директор, — даже для взрослых — людей вашего возраста...
— Не может быть!
— Даже для взрослых считались предосудительными такие вещи, как тайный онанизм и гомосексуализм — и все прочее...
— Все?
— Почти все — до тех пор, пока им не исполнялось двадцать лет.
— Двадцать лет? — хором воскликнули студенты, и в их тоне звучало явное недоверие.
— Двадцать лет, — повторил Директор. — Я же сказал: вам это все покажется совершенно невероятным.
— Ну, и к чему это приводило? — спросил один из студентов.
— Это приводило к ужасным результатам, — произнес чей-то глубокий, звучный голос, вклиниваясь в разговор.
Студенты оглянулись. Они и не заметили, как к их группе подошел какой-то незнакомец — человек среднего роста, черноволосый, с крючковатым носом, толстыми ярко-алыми губами и темными, пронизывающими глазами.
— К ужасным результатам! — повторил он.
Директор ИЧП как раз перед тем сел на стальную, покрытую резиной скамейку — такие скамейки были расставлены по всему саду. Но при виде незнакомца он рывком вскочил на ноги, рванулся вперед и выбросил перед собой руку, широко раскрыв рот в подчеркнуто радостной улыбке.
— Правитель! Какая неожиданная радость! Юноши, о чем вы думаете? Это же — Правитель! Это — Его Фордство, Мустафа Монд!
В четырех тысячах комнат Инкубаторно-Человеководческого Питомника четыре тысячи электрических часов одновременно пробили четыре. Из рупоров прозвучал голос:
— Первая дневная смена свободна. Заступает вторая дневная смена. Первая дневная смена свободна...
В лифте, по пути в переодевалку, Генри Фостер и Заместитель Начальника Отдела Социального Предопределения подчеркнуто повернулись спиной к Бернарду Марксу, сотруднику Психологического Бюро: этим они продемонстрировали свое явное нежелание общаться с человеком, который пользовался неблаговидной репутацией.
В багровом воздухе Эмбрионного Склада все еще раздавался приглушенный гул и скрежет приборов. Одна смена кончает работу, другая смена заступает, вместо одних лиц, тронутых волчанкой, появляются другие — но конвейер неудержимо и неуклонно продолжает двигаться вперед, неся свой груз будущих мужчин и женщин.
Ленина Краун быстро направилась к двери.
Его Фордство, Мустафа Монд! Глаза студентов чуть ли не выскочили из орбит, чтобы впиться в Правителя. Мустафа Монд! Пожизненный Правитель Западной Европы! Один из Десяти Правителей Мира. Один из Десяти... и вот он запросто сидит здесь, на скамейке, рядом с Директором ИЧП, и он собирается еще посидеть, да, посидеть здесь — и лично побеседовать с ними — и он, он им глаголет истину! Словно Сам Форд глаголет им истину!
Из ближайших кустов выскочили несколько ребятишек; с минуту они расширенными, удивленными глазами смотрели на группу, а потом снова исчезли.
— Все вы помните, — начал Правитель своим необыкновенным, глубоким голосом, — все вы, надеюсь, помните великие и мудрые слова Нашего Форда: "История — это болтовня!" История, — медленно повторил Правитель, — это болтовня...
Он махнул рукой — и, сделав этот простой жест, он словно бы невидимой метелкой смахнул прочь кучку пыли, в которой были Хамураппи, Урарту и халдеи, смахнул легкую паутину и вместе с ней смахнул Фивы, и Вавилон, и Митилену, и Микены. Легкое движение — вшк, вшк, вшк — и где теперь Одиссей, где Иов, где Юпитер, где Гаутама, где Иисус Христос? Вшк, вшк — и исчезла вся эта античная пыль, которую люди когда-то именовали Афинами и Римом, Иерусалимом и Константинополем. Вшк, вшк — и там, где была когда-то Италия, не осталось решительно ничего. Вшк — и обрушились соборы; вшк, вшк — и исчезли "Король Лир" и "Мысли" Паскаля. Вшк — и нет "Страстей"; вшк — и нет "Реквиема"; вшк — и нет симфоний; вшк...