— Генри, вы сегодня пойдете на чувствилище? — спросил Заместитель Начальника Отдела Социального Предопределения. — Я слышал, новая программа в "Альгамбре" совершенно сногсшибательна. Там есть любовная сцена на ковре из медвежьей шкуры — говорят, это просто великолепно. Репродуцирован каждый волосок медведя. Поразительные тактильные эффекты!
— Вот почему вы не изучали историю, — сказал Правитель. — Но теперь настало время...
Директор ИЧП нервно поглядел на Правителя. Он вспомнил, что давно уже ходят странные слухи, будто бы Правитель хранит у себя в кабинете запрещенные древние книги. Библию, сборники стихов — и Форд знает, что еще.
Мустафа Монд уловил озабоченный взгляд Директора, и уголки его алых губ иронически изогнулись.
— Ничего, Директор, не беспокойтесь, — сказал он, и в тоне его послышалось скрытое презрение. — Я их не развращу.
Директор ИЧП смутился.
Те, кто чувствуют, что их презирают, правильно сделают, если сами примут презрительный вид. На губах Бернарда Маркса появилась пренебрежительная ухмылка. Да уж, конечно, ни дать ни взять, каждый волосок медведя!
— Пожалуй, стоит туда сходить, — сказал Генри Фостер.
Мустафа Монд наклонился вперед и уставил в студентов палец.
— Просто попробуйте представить себе, — сказал он, и голос его как-то странно задрожал, — просто попробуйте представить себе, что это значит: иметь живородящую мать.
Опять это непристойное слово! Но на этот раз никто из студентов не осмелился даже улыбнуться.
— Попробуйте представить себе, что значит "жить со своей семьей".
Студенты попытались это себе представить, но совершенно безуспешно.
— А знаете вы, что такое "быть дома"?
Студенты покачали головой.
Из своего мрачного багрового подвала Ленина Краун взлетела на семнадцатый этаж, вышла из лифта, повернула направо, прошла по длинному коридору и, открыв дверь с надписью "Женская комната для переодевания", погрузилась в оглушающий хаос рук, грудей и нижнего белья. В сотнях ванн бурлили и плескались потоки теплой воды. Шипя и жужжа, восемьдесят вибро-вакуумных массажных аппаратов — так называемых виброваков — одновременно разглаживали и мяли гладкую, загорелую кожу восьмидесяти совершенных индивидуумов женского пола. Все говорили одновременно и достаточно громко. А из стереопроигрывателя синтетической музыки извергалось соло супер-кор- нета.
— Привет, Фанни! — сказала Ленина молодой женщине, у которой шкафчик и туалетный столик были рядом со шкафчиком и столиком Ленины.
Фанни работала в Отделе Бутылирования, и ее фамилия тоже была Краун. Но поскольку у двух миллиардов жителей планеты было только десять тысяч фамилий, это совпадение никому бы не показалось удивительным.
Ленина быстрыми движениями спустила молнии на одежде — рывком вниз на жакетке, двумя рывками вниз на брюках и еще одним рывком вниз на нижнем белье. Не снимая чулок и туфель, она направилась к ванне.
Жить "дома", жить "дома" — в нескольких крошечных, убогих комнатенках, перенаселенных сверх всякой меры: тут же и мужчина, и сварливая женщина, то и дело устраивающая семейные сцены, и куча сопливых мальчишек и девчонок всех возрастов. Ни свободного пространства, ни свежего воздуха; темнота, болезни и зловоние.
(Картина, которую нарисовал Правитель, была столь выразительна, что один из студентов, более чувствительный, чем другие, при одном лишь описании такой "домашней" жизни побледнел и чуть было не потерял сознание.)
Ленина вышла из ванны, досуха вытерлась, взяла длинную эластичную трубку, прикрепленную к стене, приложила конец ее к своей груди и, словно бы собираясь покончить с собой, нажала спусковой крючок. На нее пахнуло теплым воздухом, который обдал ее мелкозернистой тальковой пудрой. Над раковиной умывальника красовалось восемь кнопок, каждая из которых запускала в действие пульверизатор той или иной марки одеколона или духов. Ленина нажала третью кнопку слева, обдала себя шипром и, неся в руках свои чулки и туфли, проследовала к одному из виброваков.
А "дома" — там было убого и отвратительно как физически, так и психически. Потому что этот "дом" был крысиной дырой, где люди жили, ежеминутно соприкасаясь друг с другом, захлестывая друг друга своими эмоциями. Какая давящая, удушающая теснота! Какие опасные, бесстыдные, безумно близкие отношения между членами одной и той же семьи! Мать маниакально опекала своих детей (ее детей!), опекала их, как кошка опекает котят, — но как кошка, которая умеет говорить, кошка, которая может сказать: "О моя крошка, мое дитятко!" — и повторять это снова и снова: "Дитятко мое, прильни ко мне! О, какие у тебя ручки, какая радость на тебя глядеть! Моя малютка засыпает, засыпает, и в уголке рта у нее — капелька молочка! Мое дитятко засыпает..."