— Всего четыре месяца? Мне это нравится! И мало того! — продолжала Фанни, обвиняюще уткнув в Ленину перст указующий. — Все это время у тебя не было никого другого! Так?
Ленина покраснела, как маков цвет, но в ее горящих глазах и в тоне ее голоса все еще был вызов.
— Нет, больше никого другого у меня не было, — ответила она. — Но я не вижу причин, почему у меня должен был появиться кто-то другой.
— Ах вот как, она не видит причин, почему у нее должен был появиться кто-то другой! — язвительно повторила Фанни, словно обращаясь к какому-то незримому слушателю, стоявшему за спиной Ленины; затем Фанни неожиданно изменила тон. — Говоря серьезно, мне кажется, что тебе надо бы поостеречься. Ты же сама знаешь, это совершенно антиобщественное поведение — долгое время отдаваться одному и тому же мужчине. В тридцать пять, в сорок лет, может быть, в таком поведении нет ничего ужасного. Но в твоем возрасте, Ленина! Нет, так не пойдет. И тебе отлично известно: наш Директор глядит на такие длительные связи куда как косо. Целых четыре месяца с Генри Фостером! И больше ни одного мужчины за все это время! Да если бы Директор об этом узнал, он бы просто осатанел от ярости.
— Представьте себе воду, текущую в трубе под давлением.
Студенты представили.
— Я протыкаю трубу, — сказал Правитель. — Что происходит?
Он проткнул трубу двадцать раз. Из трубы забило двадцать фонтанчиков.
— Крошка моя! Дитятко мое!
— Мама!
Безумие заразительно.
— Любовь моя, мой единственный, мой драгоценный!
Мать, моногамия, романтика. Фонтанчик поднимается выше, струя бьет все сильнее. У желания есть только один- единственный выход. Моя любовь, мое дитятко! Не удивительно, что все эти бедные мамаши доисторических времен были безумные, порочные и жалкие существа. Мир не позволял им относиться к жизни легко, не позволял им быть здравомыслящими, добродетельными и счастливыми. О чем бы ни шла речь — о матерях, или о любовниках, или о запретах, которые этим людям постоянно хотелось нарушать, ибо научное человеководство не приучило их радостно соблюдать такие запреты, или о всех этих древних болезнях и бесконечных болях, или о нужде и неуверенности в своем будущем, — все это люди принимали всерьез. А если все принимаешь всерьез (и, более того, страдаешь в одиночестве, в безнадежной индивидуальной изоляции), то разве можно быть счастливым?
— Разумеется, совершенно не обязательно совсем отказываться от Генри Фостера. Просто отдавайся время от времени кому-нибудь другому, вот и все. Ведь у него, небось, бывают другие девушки, не так ли?
Ленина кивнула.
— Конечно, бывают. Генри Фостер — это настоящий джентльмен, он всегда поступает так, как положено, и он не делает ничего антиобщественного. И потом, не нужно забывать и о Директоре. Ты же знаешь, какой он педант по части выполнения всех норм поведения в обществе...
Ленина опять кивнула.
— Сегодня он меня шлепнул на прощанье, — сказала она.
— Ну вот, видишь, — торжествующе сказала Фанни. — Это показывает, что он об этом думает. Он строго соблюдает все, что положено.
— Устойчивость! — сказал Правитель. — Устойчивость! Ни одна цивилизация не может существовать без социальной устойчивости.
Его голос гремел, как труба. Слушая его, студенты чувствовали себя более значительными, у них становилось теплее на душе.
Механизм работает, работает и должен продолжать работать — вечно. Если он остановится, это — смерть. Сначала на земной коре копошилась какая-нибудь тысяча миллионов людей. Через полтораста лет людей стало две тысячи миллионов. Остановите механизм — и через полтораста недель на земле опять останется, тысяча миллионов; тысячи тысяч- тысяч людей умрут от голода.
Колеса механизма должны вращаться непрерывно — но они не могут вращаться, если за ними никто не следит. Следить за ними должны люди — люди, столь же устойчивые, как колеса, прочно насаженные на свои оси, люди здравомыслящие, люди послушные, люди спокойные, уравновешенные и довольные своей судьбой.
Но когда люди то и дело причитают: "О дитя мое, мамочка, любимый, любимая!", или когда они скулят: "О, грехи мои, всемогущий боже!", или когда они вопят от боли, трясутся в лихорадке, жалуются на свою старость и нищету, — разве могут при этом люди следить за тем, чтобы колеса должным образом вращались? А если они не могут следить за тем, чтобы колеса вращались... Трупы тысяч- тысяч-тысяч мужчин и женщин будет трудно схоронить или сжечь.
— И, в конце концов, — примирительно сказала Фанни, — не так уж это противно и неприятно — отдаться еще одному- двум мужчинам помимо Генри. И тебе следовало бы быть чуть менее разборчивой...