Однако, когда Слава Котиков закончил свой монолог, заведующий отделом театров глухо спросил его:
— Сколько тебе надо?
— Дай семьдесят рублей! Сюда такси войдет. И чаевые этой тигрице!
Белопольцев пошарил в карманах и обнаружил лишь две смятые десятки и одну новенькую пятерку.
— На двадцать пять рублей! Все, что у меня есть при себе. И уходи, пожалуйста Мне доклад надо кончать, и тоже опаздываю!..
— Ты что, очумел? — с искренним недоумением сказал Слава Котиков. — Какой может быть доклад, когда тут артист пропадает! Ты что, хочешь, чтобы она меня в милицию отвела? Меня, Ростислава Котикова?! Ты что, этого хочешь, заведующий отделом театров?!
— Правильно сделает, если отведет тебя в милицию!
— Ах, вот как вы заговорили, Григорий Петрович! Тогда все ясно Одним холодным бюрократом на свете стало больше! Прощайте, товарищ Белопольцев!
Слава Котиков гордо поднял плечи и вышел, сильно хлопнув дверью.
Белопольцев сел за стол и попытался снова заняться докладом, но сосредоточиться не мог: в голове была каша, мысли путались. Зазвонил телефон. Леночка, секретарь начальника управления, сказала в трубку, что Петр Иванович спрашивает, как с докладом, просит зайти к нему.
Когда Белопольцев вошел в приемную начальника управления, он увидел сидящих рядом в креслах для посетителей Славу Котикова и официантку. С тем же каменным лицом она глядела прямо перед собой, и вся ее фигура по прежнему выражала непреклонное упорство.
Белопольцев отступил в коридор и оттуда поманил к себе пальнем Славу. Тот вышел к нему И сейчас же в коридоре появилась официантка и заняла удобную для наблюдения позицию. Повернувшись к ней спиной, заведующий отделом театров нежно взял Славу под руку и, деланно улыбаясь (чтобы проходившие по коридору сотрудники ничего не заметили), сказал свирепым шепотом:
— Сию же минуту уходи из управления!
— И не подумаю! Я записался к «нему» на прием. И я «ему» все скажу!
— Ты себя погубишь, дурак ты этакий! Тебя из театра выгонят!
— А я сам не желаю работать в театре, которым руководят такие холодные бюрократы, как Гришка Белопольцев! Выскажусь, оставлю ему счет и… убегу! Не держи меня под руку! Мне противно!
— Стой здесь, скотина! — улыбаясь, процедил сквозь зубы Белопольцев. — Я сейчас достану тебе денег. Не смей никуда уходить!
Великодушная Леночка — секретарь начальника — одолжила «не позже чем до послезавтра» пятьдесят рублей. Когда Слава Котиков увидел в руках у Белопольцева деньги, он сразу подобрел, размяк и даже попытался заключить заведующего отделом театров в своя объятия, но тот быстро сунул ему в карман смятые кредитки и скрылся.
Поговорив с начальником управления, Белолольцев вернулся к себе в кабинет, сел и закурил. Нехорошо было у него на сердце!
У него даже мелькнула в мозгу мысль, что выдвижение его — ошибка и что он не «энергичный, растущий молодой руководитель», каким его все считают, а «тряпка», «мягкотелая амеба», «жалкий слюнтяй». который неспособен «взять барьер приятельских отношений», когда этого требуют интересы дела и коллектива.
Но нельзя было долго заниматься суровой самокритикой: надо было кончать доклад. И, затушив в пепельнице недокуренную сигарету, Белопольцев вздохнул и принялся за последний раздел — «Вопросы дисциплины, морали и идейно-художественного воспитания актера».
НАРЦИС ФЕДОТЫЧ
Милейший Нарцис Федотыч является служителем наших отечественных муз и граций, и притом вполне достойным служителем.
Он работяга и человек, несомненно, способный. В залихватском формализме не замечен, к бескрылым натуралистам не причислен, пьет в меру, ошибается тоже в меру. Будучи уличен в ошибке, не упорствует, не впадает в пессимизм, не уходит в себя и не выходит из себя. Обладая крепкой сердечно-сосудистой системой, переносит критические и самокритические толчки (силой, впрочем, до девяти баллов, выше ему не приходилось) сравнительно безболезненно и спокойно.
Короче говоря, Нарцис Федотыч — личность, безусловно, полезная. Настолько полезная, что сатирику о нем и писать-то было бы трудно, кабы не одна его странность: Нарцису Федотычу кажется, что его недостаточно оценили и не в полную меру обласкали.
На самом деле это не так.
Нарцис оценен настолько, насколько он того заслужил.
Но ему-то кажется, мало! Его ни на минуту не покидает противное, раздражающее печень и прилегающие к ней районы организма ощущение, что он недообласкан, что ему чего-то не додали, чем-то обнесли на пышном пиру жизни. С полного, бритого и в общем привлекательно-симпатичного лица Нарциса Федотыча по этой причине не сходит кисло-скорбная гримаска.
А на земле между тем совершаются удивительные, потрясающие воображение дела и события.
В небесные бездны взлетают нашей, советской выделки луны.
Целые области, годами не вылезавшие из ряда отсталых, награждаются высшими орденами Союза за свои прочные, обнадеживающие успехи в животноводстве, в сельском хозяйстве.
Нарцис Федотыч все это воспринимает живо, с интересом, но как-то своеобразно, что ли.
О чем бы вы с ним ни заговорили, он обязательно свернет на свою стежку-дорожку, запоет свою уныло-однообразную песенку. А в ней лейтмотивом будет звучать его личная, саднящая «зубная боль в сердце», как называл подобные ощущения, если не ошибаюсь, Генрих Гейне.
Вот вы встретились с ним, поздоровались, сказали.
— Здравствуйте, Нарцис Федотыч! Ну, что вы скажете по поводу спутников. Вертятся и вертятся, а?
— Да, кружатся наши голубчики! — ответно улыбается Нарцис Федотыч.
И вдруг вы замечаете, что какая-то тень ложится на его лицо, прогоняя свет улыбки, и знакомая кисло-скорбная гримаса тянет вниз углы рта.
— Что с вами. Нарцис Федотыч?
— Да так, знаете, подумалось сейчас, вот, собственно, и я… Крутишься, крутишься! Там толк есть. А тут?
— Вам ли говорить это, Нарцис Федотыч!
— Именно мне, голубчик, именно мне! Верьте, что бы я ни сделал на своей орбите, все равно не заметят и как следует не оценят. Уж я-то знаю! А вот Гелиотропка Фиалкин, будьте уверены, всего добьется. Его и включат, и пошлют, и отметят…
— Ну, почему вы так думаете, Нарцис Федотыч?
— Уж больно он ловок по этой части. И туда пойдет похлопочет и сюда. Тут поплачет в жилетку, там анекдотик расскажет. Проныра! А я не умею. Я только кручусь по своей орбите и все!
— Как жестоко вы заблуждаетесь, Нарцис Федотыч! Неужели вы всерьез думаете, что Гелиотропкины выверты имеют какое-нибудь значение?
— А вы так не думаете?
— Не думаю. Уверен, что вывертами ничего нельзя добиться в искусстве. Только талантом и трудом! Только!
Лицо у Нарциса Федотыча светлеет, но лишь на миг.
— Вашими бы устами… — бормочет он. — Я это вообще так, к слову. Мне лично ничего не надо. Крутился, кручусь и буду крутиться!
Однажды отмечали у нас передовиков общественной работы. Почетную грамоту месткома получил и Нарцис Федотыч. Мы вышли вместе из клуба и по свежему снежку пошли домой пешочком.
Нарцис был очень доволен. Мороз подрумянил его полные, обычно бледные, чисто побритые щеки, он как бы излучал сияние удовлетворенности и полнейшего душевного благополучия.
— Хорошо вам, Нарцис Федотыч? — спросил я.
— Хорошо! — ответил он, продолжая улыбаться своим тоже, видать, румяным мыслям.
— А приятно, черт возьми, когда тебя отмечают! — сказал я философски. — Даже обычная почетная грамота, и та доставляет некоторое…
Он перебил меня.
— При чем здесь почетная грамота? Вы заметили, в пятом ряду сидел Гелиотропка, ждал. А ему и не дали! Мимо носа проскочило. Воображаю сейчас его кислую рожу!