Аркаша Сарафанов стал ерзать на стуле, потом вытащил из кармана платок и вытер вспотевший лоб.
А обе Людмилы продолжали наступление:
— У нас на завтра назначено собрание. Мы будем разбирать моральный облик В. Пулина, приходите послушать!
— Мы ему еще и за хулиганство влепим. Какое он имеет право дом расписывать… по личному вопросу! В этом доме не одни только Людмилы будут жить!
— Мы узнали: он и на других стройках такими делами занимался. В Соловьином проезде в одном доме на четвертом этаже выложено «Люблю Клаву», а на шестом — «Люблю Веру». Его работа!
— Мы решили просить дирекцию, чтобы его от нас на крупноблочное перебросили. Там не очень-то разгуляешься!
Как ни крутился Аркаша Сарафанов, как ни изощрялся в красноречии, пытаясь смягчить сердца оскорбленных Людмил, девушки были непреклонны. Пришлось пойти с ними к редактору.
Старик Лукич выслушал сбивчивое выступление заведующего отделом литературы и искусства и гневное скерцо штукатуров, надулся, покраснел и обещал «подумать».
Когда Людмилы вышли из кабинета, он смерил уничтожающим взглядом своего сильно смущенного сотрудника и так как повод для очередной нотации был налицо, сказал строго и веско;
— О чем говорит этот, я бы сказал, прискорбный факт, товарищ Сарафанов?
Спартак Лукич сделал паузу в затем сам ответил на свой вопрос:
— Этот факт, товарищ Сарафанов, говорит о том, что в жизни всякое старье иногда маскируется под новое. Нужно, товарищ Сарафанов, внимательно, так сказать, глядеть по сторонам, чтобы не попасть в неприятный, вернее, обидный, я бы даже сказал, позорный просак!
И на этот раз Спартак Лукич был абсолютно прав! Аркаше осталось лишь склонить голову в знак своего полного согласия с этими мудрыми мыслями и пообещать редактору в дальнейшем глядеть по сторонам, что называется, «в оба».
ВОТ ЛЮДИ!
Во дворе старого, ветхою дома, у большой кучи неубранного снега подле дровяного сарая, стояли и разговаривали двое — дворник дядя Паша и столяр-краснодеревщик Постромкин.
Столяр, степенный, благообразный, с аскетическим иконописным суздальским ликом, очень худой, говорил глухим, идущим из глубины желудка басом.
Наклонив мощное туловище, расставив кривоватые ноги и озираясь обеими руками на деревянную лопату с длинной ручкой, дядя Паша отвечал ему хриплым высоким тенорком, почта фистулой.
— И, значит, берет он, подлец, самую обыкновенную денатурку, — рассказывал дворнику Постромкин, покашливая и иронически щурясь, — де-на-ту-рированный то есть спирт, за пятнадцать рублей пол-литра.
— Который с адамовой головой? И косточки — вот! — перекрещенные? Синенькая такая наклеечка?
— Ну да, правильно, с черепом. Потому — обыкновенный яд. Берет он, подлец, значит, этот самый обыкновенный яд, выливает в самую обыкновенную кастрюлю, кладет туда обыкновенного сахару…
— Сколько сахару кладет? — живо спросил дворник дядя Пата.
— Не знаю, брат! Кладет, значит, подлец, сахару, кладет туда еще чего-то для цвету…
— Чего кладет-то для цвету?
— Не знаю. Его секрет!
— Все секретничают, едят твою мышь! Все скрывают! — сказал дворник и с ожесточением сплюнул на снег.
— Да ты обожди, не перебивай! И затем ставит он эту обыкновенную кастрюлю на обыкновенный газ и кипятит, братец ты мой, в самую пропорцию. И получается у него, у подлеца, коньячок! Посмотришь на свет — натуральный армянский «Вдвинь», семьдесят восемь рублей бутылочка. Золото! Огонь!
— И не воняет?
— Ну, как не вонять! Подванивает, конечно, потому — денатурка, обыкновенный яд, его, брат, ничем не отшибешь. Но забористый!
— Здорово шибает?
— Не приведи господи! Один с нашего переулка — портным работает в ателье, сидит на брюках — ослеп после его коньячку!
— Совсем ослеп?
— Очухался на третий день!
— Тогда слава богу! — сказал дворник, широко улыбаясь.
— Вот именно! Я, говорит, все вижу сейчас, но в сумеречном свете. А сам икает! Так, понимаешь, икает, будто из него пробки выскакивают!
— Врача вызывали?
— Своими средствами обошлись. Поднесли ему, сердечному, рюмашку, огурчика дали, выпил, пожевал, рассеялся!
— И сейчас ничего?
— Ничего! Тычет, тычет ниткой мимо иголки, но все ж таки попадает в конце концов. Очки купил!
Приятели рассмеялись.
Дворник дядя Паша бросил одну лопату снега на кучу и сказал:
— А тут одна старушка, недалеко от свояка моего проживает, бражку варит. Ну и бражка!
— Крепка?
— Что крепка — это, брат, еще не фокус. Она того добилась, старая ведьма, что бражка у нее в самую мозгу бьет. И скорострелкой! Недавно свадьба гуляла, где свояк живет. Всей квартирой гуляли. И старушка эта свадьбу обеспечила своей бражкой Ну, было дело под Полтавой!
Дядя Паша покачал головой и даже зажмурился от удовольствия, вспоминая «дело под Полтавой», участником которого он, надо полагать, был сам.
— А что было-то под Полтавой? — нетерпеливо спросил столяр.
— Через полчаса уже вся квартира дралась! Даже дети! Как сумасшедшие все стали. Все в квартире перебили начисто, на двор выкатились всей свадьбой и там дрались! Жениху не то ухо, не то нос, не то еще что-то откусили в драке.
— Закусили, значит? Вместо стюдня?
— Aral Пять милиционеров приходили разнимать. Трем гостям по пятнадцать суток дали. Вот это бражка так бражка!
Столяр покачал головой и сказал с той же иронической ухмылкой:
— Вот люди! Травят народ безо всякой совести!
— Паразиты! — подтвердил дворник дядя Паша, — К ногтю их всех надо!
Они постояли еще, поговорили. Потом Постромкин попрощался с дворником за руку и уже пошел было к воротам, но вернулся и, смущенно потоптавшись на месте, попросил.
— Слушай, друг, у меня тут семейное торжество намечается. У дочери предстоит деторождение, ты бы свел меня к этой старушке, а? Заранее бы заказ сделать на бражку!
— Давай так на так! — весело сказал дворник дядя Паша. — Ты мне дай адресок этого, который коньячок варит, а я тебе предоставлю старушку с бражкой. Ко мне на днях родня приедет в гости, надо как следует людей угостить. А к старушке вместе сходим, когда дочка твоя произведет на свет что там у нее получится — внука или внучку!
— Пиши!
Дядя Паша вытащил из кармана ватных штанов огрызок карандаша и папиросную коробку и приготовился записывать адресок специалиста по коньячку, от которого слепнут.
Вот люди!
ТЫБИК
Жизнь у Игнатия Трофимовича прожита интересно, со звоном и блеском. Все было в этой жизни: и плохое, и хорошее, и война, и любовь, и хмель удач, и горечь бед.
Было время, когда звенели на сапогах у Игнатия Трофимовича лихие конармейские шпоры и сам он, чернобровый, с русым чубом, выбившимся из-под серой кубанки, чертом скакал впереди эскадрона, размахивая саблей и надсадно крича «ура». Комья свежевспаханной земли летели из-под конских копыт, огненные вихри залпов гремели навстречу, и жизнь в те минуты была, как копейка, брошенная в воздух: орел или решка?
Неизменно падала она орлом. И настало другое время, когда Игнатий Трофимович в той же кубанке, по уже не в шинели, а в штатском «семисезонном» пальтишке, со связкой книг, перевязанных бечевкой, под мышкой каждый день пешком шел через всю Москву, пробираясь из своего общежития в институт.