Евгений Евтушенко
Счастья и расплаты (сборник)
Что такое доисповедь?
это значит доискиваться
до того, что есть жизнь, —
не твоя, не чужая, —
и вся
Никакого не может быть «изма»,выносимого до конца,если даже подобье изгнаночеловеческого лица.
По существу, вся моя лирика – это сборник исповедей перед всеми. И вот пришло время доисповедоваться.
Эта любовная приключенческая поэма моей юности написана с милостивого разрешения ее героини Доры и моей жены Маши, которой поэма, вопреки моим опасениям, понравилась, да и нашим сыновьям – двадцатитрехлетнему Жене и двадцатидвухлетнему Мите. Честно говоря, я побаивался, как жена к этому отнесется, особенно – в канун нашей серебряной свадьбы. Но, слава Богу, Маша, как всегда, проявила мудрость. Ведь нет ничего бессмысленней, чем ревновать к прошлому.[1]
Что-то я делал не так, извините, — жил я впервые на этой земле.
Роберт Рождественский
La vida de Evtushenko es un saco,
lleno de las balas e de los besos
Gonsalo Arango
Жизнь Евтушенко – это мешок, набитый пулями и поцелуями.
Гонсало Аранго
(Из его книги «Медведь и колибри» (1968) – о нашей поездке по Колумбии)
Я словно засохшую корочку крови сколупываюна ране давнишней, саднящей, но сладкой такой,как будто мне голову гладит маркесовская Колумбиятвоей, Дора Франко, почти невесомой рукой.И не было женщины в жизни моей до тебя идеальнее,хотя все, кого я любил, были лучше меня,но не было до-историчней и не было индианнее,чем ты — дочь рожденного трением первого в мире огня.
В шестьдесят восьмом — полумертвым,угорелым я был, как в дыму.Мне хотелось дать всем по мордам,да и в морду – себе самому.В шестьдесят восьмом все запуталось,все событиями смело.Не впадал перед властью в запуганность —испугался себя самого.
Так я жил, будто жизнь свою сузилв ней, единственной, но моей,в сам собою завязанный узелтрех единственных сразу любвей.Трех любимых я бросил всех вместеи, расставшись, недоцеловал.Все любови единственны, еслиза обвалом идет обвал.Я всегда жизнь любил упоительно,но дышать больше нечем, когдавсе горит и в любви, и в политике,а пойдешь по воде — и вода.И тогда за границу я выпросился,оказавшись в осаде огня,будто я из пожара выбросился,пожирающего меня.Был я руганый-переруганный.Смерть приглядывалась крюком,но рука протянулась Нерудина,в Чили выдернула прямиком.
Как читал я стихи вместе с Пабло!Это было – дуэт двух музык,и впадал, словно Волга, так плавнов их испанский мой русский язык.Двупоэтие было красивое,и Альенде – еще кандидат —повторял, как студенты, грассируя:«В граде Харькове – град, град…»Ну а после — не на небеса еще —пригласили меня в Боготу,в потрясающую и ужасающуюкрасоту, нищету, наготу.
Я летел через Монтевидео,и мне снились недобрые сны.
Было, кажется, плохо делои в Москве, и у Пражской весны.Для наивного социалистапри всемирнейшем дележебыло страшно, что дело нечистоНу а рук не отмоешь уже.И чем больше ханжили обманно,я не верил в муру всех гуру:вдруг из нищенского карманатанки выкатят сквозь дыру?
Никакого не может быть «изма»,выносимого до конца,если даже подобье изгнаночеловеческого лица.
Пригласили меня «ничевоки».Сам Гонсало Аранго[2], их вождь,меня обнял: «Поэт, ну чего ты?Ждет тебя здесь то, что ты ждешь». Я подумал: «Звучит как заманка» —и спросил будто со стороны:«Что же ждет меня?» — «Дора Франко.Друг для друга вы рождены».
Симпатичный был парень Гонсало,но душа моя за́долго доот сосватыванья ускользаладаже, помню, с Брижитой Бардо.И парижские комсомольцыиз журнала гошистов «Кларте»не сумели напялить нам кольца —пальцы, видимо, были не те.А не то бы я, на́ смех вселенной,не оставшись поэтом никак,ее кошек, собачек над Сенойлишь прогуливал на поводках.
вернутьсяВ книге сохранено авторское цитирование, все сноски даны в соответствии с авторским замыслом.
вернутьсяГонсало Аранго (1931–1976) – оригинальнейший колумбийский поэт, организатор поэтической группы «Los nadaistas» (от исп. nada – ничего, по аналогии с «ничевоками», нашими авангардистами 20-х гг.).