Если двое, впритирку лежа,отдыхают после любви,это вправду как ложка в ложке,а иначе – пойди, назови.
Что за прелесть, когда мы двоетесно ляжем вдвоем на бочок,как одно существо живое,и все беды тогда нипочем.
Так спасибочко, милый «English».Сласть – друг в дружку точнехонько лечь,как укладываются в стихи лишьстрочки Пушкина в русскую речь.
«Ты всегда мной будешь недоволен…»
Мите
«Ты всегда мной будешь недоволен», —мне сказал мой самый младший сын.Как недопоэт и недовоин,я порой в тоске, когда один.
Видно, я какой-то недовитязь.Жизнь, меня ты слишком не обидьтем, что меня мало ненавидятили не пытаются убить.
Я люблю волос твоих гущищу,будто бы они – Шервудский лес.Рад, что не подвержен ты гашишуи другим подарочкам небес.
Даже я люблю твою неловкостьсреди стольких ранних ловкачей.С девочками, и с отцом нелегкость,и нелегкость для пустых речей.
Как-то раз такие выдал строчкичто я ахнул – мама, посмотри!Если есть и строчки-одиночки,тыщи строчек прячутся внутри.
Больше открывайся счастью, боюи себе, как лучшему врачу.Не хочу довольным быть тобою.Я тебе завидовать хочу.
«Моими друзьями с детства не были держиморды…»
A teaspoon of silence
Two spirals swirling, melting into a cup
A teaspoon of sugar
And all that is —
All that is well —
The result will always remain a mystery
Even to the creator of the recipe.
Моими друзьями с детства не были держиморды,а Буратино, Тиль Уленшпигель, и Сирано, Дон Кихот.А у младшего сына — корова тряпичная и диджимоныи отмалчиванье — самый тонкий и вежливый ход.Но было его тряпичной коровы немое мычаньекрасноречивее, чем, например, Монтень,а его сокровеннейшее молчаньеразговорчивей, чем его тень, наводимая на плетень…И когда он совсем от ответов ускальзывал,даже в этом была беззащитная нагота,даже этим, захлебываясь, он рассказывалто, что я не сумею понять никогда…
«Из всего настоящего…»
Из всего настоящего,перед чувством конца,я хотел бы хрустящегомалосольного огурца.
В сталинской эре, пышной и низкой, был я беременной машинисткой
Мне до детства бы опять помолодеть,
ибо в детстве счастья видел маловато.
На земле еще счастливых мало детств,
надо сделать, чтоб их были миллиарды!
Были шмотки у меня убогие,
Но зато какая антология!
Любка-красногубка
Вся в сосульках ржавых юбка.Не в себе. Пьяным-пьяна.«Эй ты, Любка-красногубка!Что срамишься, сатана!» —поносила ее бабка,потрясая кулаком,та, что прячет ключ от бакас привокзальным кипятком.
Раньше было тут бесплатно,а теперь для недотеппродает она приватнокипяток за двадцать коп.
Ну а Любка-красногубкаей в ответ не сгоряча —будто капала так хрупкона морозище свеча:
«Я прошу тебя, суседку,пожалей – ведь я вдова.Муж пропал, уйдя в разведку,Но Москва – она жива.
Жизнь была хужей всех адов,но, дитятей тяжела,я для ранетых солдатовнянькой в госпиталь пошла.А сынок родился мертвый,видно было по лицу,но, отцом, как видно, гордый,отлетел душой к отцу.Ну а я любила многих,всех, кто с мужем шел на бой,и безруких, и безногихутешала я собой.Колыбельные им пела,а не малому дитю.Все их жалобы терпела.Мерли — стряпала кутью.Я себя не измарала.Верной им была женойи ни с кем не изменяланашей армии родной».
А у бабки еще злистейподнялась, трясясь, рука,где веревочка на кистис ключиком от кипятка.Вновь завелся, как пластинка,лживой праведницы смех:«Ты, солдатская подстилка,здесь в Зиме позоришь всех!»
Но готовы в драку, в рубку,мы прикрыли не впервойнашу Любку-красногубкувсей мальчишеской братвой.
И сибирского пацанстваголодухинских тех днейне сменяли б за полцарствана позорный смех над ней.