И наш Вергилий,к всеобщему увеселению,придумал подарок местному населению —мой поэтический «рециталь»на трех языках: по-индейски, испански и русскии от общественной самонагрузкирозой от радости расцветал,поскольку явилась вся популяция,с двумя почти голыми папараццами(лучше всего умеющими щелкать не фотокамерами, а чуингамом,но преисполненными тактом по отношению к дамам),со всеми стариками и даже младенцами —словом, со всеми летициэнцами,и даже вождь ожидался самчуть с опозданием, как предполагает священный сан.И сервированы были в раковинах моллюски,и был принесен крокодил для горячей закуски,а чтобы он грех кровожадности понял, вину искупя,был водружен на гигантский шампур из копья,а для любителей были жареные пираньи,здесь апробированные пирами,и в автомобильных канистрах – жидкость,которая всем прибавила живость.И, утихомирив голеньких, распрыгавшихся над костром,наконец появился вождь, рукой махнул, и я грянул как гром,читая среди индейского праздникаих зацепившую «Казнь Стеньки Разина».Оказалось, что здесь (в отличие от Минобра РФ) поэзию любят.И, хлопая мне изо всех человеческих сил,«А нельзя прочитать еще раз то место, где голову рубят?» —охотник на крокодилов меня вопросил.И, ради простого народа добавив мощности голосу,я отрубил еще раз Стеньке Разину голову.
И вдруг вся Летиция в такт запела,стихам подпевая, как будто капелла.Ладоши мозолистые и рьяныезагрохали в пузища барабанные.Стихам я до нынешнего моментатакого не слышал аккомпанемента,а после смеялись все и веселились,да так, что валились в траву, обессилясь.И как непонятливый гость из России,«Чему вы так радуетесь?» — спросил я.Мне было слегка от их радости странно,ведь наш самолет улетал рано-рано.И старый индеец сказал мне: «Мы дети те,которые знают — вы вновь при-е-де-те.Поэтому радуемся, а не страдаем.Приедете — вновь сообща зарыдаем.Вот если бы всем приезжать бесконечно,но не уезжать, оставаясь навечно!И за обьяснение этос вас песо, сеньор el poeta.А вашей красавице просто за такя подарю мной сплетенный гамак».
И Дора счастливо обмякла,целуя гамак: «О, хам-м-м-ака!»Так в детстве все сладкое я обозначивал чмоканьем: «М-м-мака!»
О, разноцветнокожее,лишь на себя похожее,мое многоро́динное,к счастью, неразблагороденное,душе не позволившеесебе на позорищезабыть для прославленностио чьей-то раздавленности,ради сценичностиисциничиться,ради беспечностизабыть о вечности,не дай душе изувечиться,Отечество-Человечество!
11
По общему всеотечествупод взглядами общих звездбрели мы в обнимку к отельчикучерез деревянненький мост.И мост так печально поскрипывал,как будто ему нас жаль,и Дора шепнула, как вскрикнула:«Еухенио, не уезжай!» —«Ты что?» – я спросил огорошенно.«Не бойся – вернешься потом.Тебя там ждет нехорошее.Я чувствую животом».
И вдруг из меня мне чуждоепрорвалось со злобой больной:«Так значит – задание чуткоетебе поручили со мной?!Давно ли на них ты работаешь,наемной любимой была?»
И Дора, как малый ребеночек,сначала не поняла.Потом придушила обида,как будто надел ей петлю:«Да я за тебя, mi querido,боюсь, потому что люблю».
И бросилась к Амазонкес прижатым к груди гамаком,и скинула туфли швырком.Как будто за гибелью в гонке,бежала она босиком.Потом началось швыряньевсего, что надето на ней,так, если пантеру ранят, —та рвется из шкуры своей.Бежала освобожденнойот всех фотокамер, одежд.Бежала новорожденнойот оскорбленных надежд.Бежала, нещадно поранябесценные ноги свои,бежала туда, где пираньи,но нету жестокой любви.