В годы гражданской войны смерть снова пошла по его следам. Заставили его служить есаулу Тапхаеву — сподвижнику головореза-атамана русской восточной окраины Семенова. Был он у него коноводом. Когда семеновцы ушли в свой погромный поход, Баадай загулял с женой есаула, и об этом стало известно самому атаману. Баадая повели в Саханайскую тайгу на расстрел, но он вырвался из рук палачей и скрылся в лесу. Через неделю встретился с отрядом алханайских партизан и все им рассказал.
Третий раз смерть охотилась за ним перед войной. Его признали «наймитом семеновщины и японским агентом», подняли среди ночи с постели и увезли в закрытой машине. Два года держали в ежовых рукавицах, но он не признал себя виновным и не подписал обвинения. Тогда его отправили на пять лет на Колыму. Срок он отбыл полностью, как говорится, от звонка до звонка. Но и после этого не отпустили на родину. Тогда он устроился на работу в леспромхоз. Баадай переписывался со своей давней знакомой, и наконец она приехала к нему с тремя детьми и осталась там жить. Только после войны всей семьей вернулись они в родные края.
Дети поели, вылезли из-за стола. А взрослые сидели молча. Буряты вообще за столом мало разговаривают. В дверь постучали. Все сразу узнали приметный мелкий стук председателя.
— Заходите! Заходите!
Хозяева вскочили с мест, а Сыдылма прямо-таки набросилась на Бальжана Гармаевича, чуть не насильно стала стаскивать с него пальто. Председатель обнял Дамдина.
— Ну, вот и хорошо. Не расстраивайся, видишь, все обошлось.
Старик тоже поднялся с места. Он был тронут вниманием начальства. Сыдылме наконец удалось снять с гостя пальто. Он даже не успел произнести свое обычное: «Спешу. Зайду в другой раз», — как его усадили за стол.
— Видать, Гармаевич, ты на хозяина наговорил лишнего, потому опоздал к обеду. Ведь так говорят буряты?
— Все верно. Наговорил. Как раз только что на правлении. Постановили выдать безвозвратную ссуду.
Сыдылма уже успела поскрести по дну котла, вылавливая крупные куски мяса, и поставила перед гостем полную тарелку. А Дамдин сбегал в спальню и вернулся с огромной бутылкой айрака. По обычаю первому налил гостю полную чашку, потом разлил остальным. Бальжан Гармаевич с поклоном принял угощение.
— Пусть все будут здоровы и богаты! — сказал он, а старик добавил:
— В нашем бурятском напитке наш труд и наше счастье. Пейте каждый день айрак, и здоровье не уйдет от вас.
— Пусть исполнятся ваши пожелания, — ответил Дамдин.
— Да ведь сейчас Белый месяц, — робко заметила Сыдылма. — До праздника корова будет давать молока — на айрак хватит, а потом белая река разольется. Ну, будем счастливы, — и она, чуть поморщившись, выпила.
Бальжан Гармаевич осторожно поднял пиалу:
— Нынче Белый месяц удачный. Скотина упитана, молоко хорошо сдаем. Ну, пусть наши чашки до будущего Белого месяца будут полны белой пищей.
Быстро опорожнились пиалы с ярким рисунком — видом Байкала, купленные Дамдином в прошлом году в городе на совещании передовых колхозников-строителей.
Старик, покончив с угощением, сказал председателю:
— Скоро ли на их свадьбе вино будем пить? Я за это. И ты обязательно будешь гостем.
Бальжан Гармаевич, смущенный этим бесцеремонным заявлением, покосился в его сторону:
— Поживем — увидим. Что будет — то будет.
Но Баадай не унимался:
— Только так и должно быть!
— Хорошо, хорошо. Посмотрим.
— Чего смотреть? От нас зависит. Ты старший по должности, я — самый старший по возрасту — значит, они должны слушаться меня. Поженим их — и все тут. Очень просто.
— Что же мне, этот вопрос в повестку дня включать да обсудить на правлении, что ли? Давай не будем об этом.
«Ладно, не будем, — подумал упрямый старик. — А я их все равно обженю. С председателем спорить бесполезно. Он ведь не один человек, а целый колхоз на двух ногах».
Бальжан Гармаевич начал прощаться:
— Спасибо, Дамдин, поправляйся. На работу не спеши, береги себя.
Он пожелал всего хорошего, не позволил никому за собой ухаживать, оделся и, кинув взгляд на Дамдина и Сыдылму — «помирились, наверно», — ушел. Старик был обижен, что ему не удалось склонить председателя на свою сторону, и он задержался, чтобы не идти вместе. И уходил молча, с плотно сжатыми губами, но весь его вид говорил: «Посмо́трите, все будет по-моему. Чему быть, того не миновать».
Дамдин снова лег.
Сыдылма осталась на кухне. Ей было не по себе. Знобило, то жар, то холод наполняли тело. Какая-то неведомая радость бушевала в ней и спешила выразиться на лице, а страх, что кто-нибудь заметит эту радость, заставлял сжиматься, скрывать улыбку. Хотелось бежать из дома. Осторожно, чтоб не услышал Дамдин, подошла к буфету, тихонько открыла дверцу, налила в стакан водки и выпила. Сразу стало легче. Она села и, опершись подбородком на кулаки, застыла, словно прислушиваясь к чему-то. Голова гудела, в груди стало тепло. «Неужели опьянела? Так сразу?» Глаза уставились в одну точку, а потом заскользили по кухне. И все изменилось вокруг, засверкало, обновилось. Старенькая лакировка буфета переливалась солнечными лучами, и казалось, радуга играет в ней. И даже покрытый сажей горшок горел золотистыми искорками.