Огрубевшая мозолистая рука женщины. Никогда она ничего не перевязывала, разве что толстую конопляную налыгу на длинные рога быков накидывала да затягивала вострик на подводе, нагруженной сеном. Только это и помнили ее руки, да еще, как прошлым летом стягивали прутьями вместе с мужчинами колья и жерди вокруг стога сена. Вот и тянули эти руки то слишком сильно, то совсем слабо за краешек бинта. Пока развязала, вспотела вся. Насыпала белого порошка и начала забинтовывать. По привычке затянула концы бинта.
— Ой-ой, что ты делаешь? — заскрипел зубами Дамдин, будто песок жевал.
— Прости, дорогой, больно?
— Ладно, пройдет.
— Я нечаянно, по неумению…
— Ничего, ничего. Расплакался, как ребенок, — досадовал на себя Дамдин. — Будто раны не видел, — и уже спокойно начал рассказывать: — Помню, на Одере, при переправе, ночью… Человек десять нас было. На плотах переплыли на тот берег, а на рассвете немцы нас заметили. Ну и дали нам тогда жару! Но мы часов пять держались на плацдарме, пока остальные не переправились. В том бою осколок пропорол мне правый бок, а все ничего. Сам перевязал себя да еще друга раненого затащил в траншею. Да еще и атаку отбивали. И какую атаку! А сейчас… Тогда даже автомат из рук не выпустил.
И не морщась, раненой рукой он поднял рубашку и показал длинный шрам от самого бедра до ребер. Сыдылме словно каленым железом по телу провели. Молча подалась она на кухню, губы дрожали. «Что я наделала? Зачем растравила старую рану? Войну вспомнил. Он кровь проливал, а я тут, как ни тяжело было, все в родном колхозе, со своими жила. А еще юношескими шутками его попрекала. У Даримы, наверно, не такие деревянные руки были…» Тяжелые слезы навернулись на глаза.
Она не заметила, как тихо подошел Дамдин.
— Никто не знает, какая ты! Если бы раньше знать, догадаться…
Сыдылма перебила:
— Лишнего не говори.
— Не могу не сказать. Кто же раньше мог знать, что ты такой добрый человек. Ничего нет на свете сложнее человека.
— Понимаю, куда клонишь.
Дамдин замолчал, но мысли не давали покоя. «Хорошая у нее душа. Разве этого мало? Да и на лицо не такая уж уродина. Бывают же такие женщины. Или я ошибся?» И хотя думал он об одном, а заговорил о другом:
— Уходишь, да? Может, останешься еще на месяц?
— Никак не могу. Надо к свадьбе готовиться.
— Ну, хоть полмесяца.
— Нет, нет. Сам понимаешь, не могу человека обмануть, сколько можно тянуть со свадьбой.
— И дети к тебе привыкли…
Снова молчание. Потом Сыдылма спокойно разъяснила:
— Илья в бригаде. Сегодня должен приехать. Подумай сам, до каких пор буду мотаться по фермам да бригадам. Раз уж я рождена женщиной, у меня должна быть семья, так ведь? Илья мне нравится. Говорят, мол, лапоть нашел себе пару. Пусть говорят. Говорят, он трех жен бросил, потом, мол, дети возьмут его к себе, а я одна останусь. Пусть так, я не боюсь одиночества. А Илью мне жаль: сколько детей, алименты до сих пор платит, потому и лезет, не жалея здоровья, на самую трудную работу. Надо же заработать побольше, чтоб и самому что-то осталось. Ему ведь не двадцать, под пятьдесят уже. Разве не жалко? Он и сам говорит: был молодым, только и знал, что гулять. А сейчас за свои же грехи расплачивается. Нет, Илья больше не бросит жену, меня не бросит.
Что мог Дамдин ответить? Вздохнул только.
— Ты не грусти. Мало ли хороших женщин на свете? Забудется и сегодняшний день. Попомни мои слова.
Но он продолжал свое:
— Прошу тебя, останься. Заживет рука — уйдешь. Ведь остаюсь чурка чуркой.
— Я должна сдержать слово. Прости, Дамдин.
Тихо стало в доме. Еле передвигая ноги, побрел Дамдин в комнату. Проводила его взглядом Сыдылма, и сердце защемило: «Ой, ни зверю, ни врагу такого не пожелаю. Пусть у каждого будет счастливая семья. Дарима, Дарима! Зачем ушла ты так рано? И ты не смогла убежать от проклятой смерти. Не разбирает она — молод ты или стар, умен или глуп, богатырь или больной… Дарима, Дарима! Всегда ты была веселой. Мало я тебя знала, видела только, что хорошенькая жена у Дамдина, и все. Кроме «мэндээ» и не было у нас разговоров. Кто виноват в этом, я ли, ты ли? Нет, глупо, глупо валить все грехи на умершую. Откуда было мне знать, что так скоро уйдешь ты от нас. А если бы узнала ты, что отказалась я присмотреть за твоими детками еще месяц, что сказала бы? Нет, нет. Ты поняла бы меня и пожелала счастья с Ильей. Простила бы. Скажи, что мне делать? Могу ли я теперь оставить детей твоих, мужа твоего?»
Долго в тот день разговаривали сами с собою Дамдин и Сыдылма, тихо, задумчиво. Пытались распутать петли своей жизни. И советовались с Даримой.