Сыдылме не удавалось закончить бесконечные домашние хлопоты, хотя все в комнатах сияло чистотой. Когда она уходила, звезды уже горели в зимнем небе, и кажущийся теплым Белый месяц щедро разбрасывал серебристые краски на широкую грудь неба, на весь необъятный мир. Прошла через калитку — узенькую дверцу, вырезанную в воротах, завернула за угол.
— Сыдылма!
Она испугалась. В ночном сумраке четко темнел силуэт Ильи.
— Ты давно приехал? Почему здесь стоишь? — спросила Сыдылма. Тот подошел к ней, взял ее руку в свою холодную ладонь.
— Как живешь-то?
— Как тебе сказать? Не знаю.
— Почему же?
Сыдылма не нашла, что ответить. Они медленно направились к дому зятя Сыдылмы. Илья шел молча, какое-то глухое раздражение закипало в нем и, наконец, прорвалось — он плюнул на землю и заговорил:
— Что, уже снюхалась с Дамдином?
— Ты что?
— Жалеешь его?
— Да. Больше других. Ну и что?
— Ладно, черт с ним. Осталось три дня. Все готово к свадьбе. Надо сказать Бальжану Гармаевичу, чтобы освободил тебя от этой треклятой работы. У тебя все готово?
— Нарядов новых не справляла. Теперь и не успею.
«Да, мне уже под пятьдесят. Я не мальчик, чтобы упрашивать и становиться на колени. И чего ты из себя корчишь? Да ты ведь не стоишь пятки любой из моих трех жен. Еще нос задираешь! Конечно, возраст мой уже не тот, да и заработок почти весь на алименты уходит. Конечно, кому я теперь такой нужен, разве вот такой дурочке! Да, ничего себе петелечка на шею!» И некогда гордый красавец Илья расстроился от этих мыслей и шел дальше молча.
— Что затих? — спросила, словно уколола, Сыдылма.
— Так, ничего.
Они дошли до высокого забора. В тени его Илья остановился, обнял Сыдылму, стал целовать. Потом пошли дальше, так и не сказав друг другу ни слова. Илья натужно покашлял и проговорил с трудом:
— Больше туда… не ходи! Тебе нужно к свадьбе готовиться. Подруг обойти, пригласить. Свадьба должна быть веселой. Договорились?
Сыдылма молчала, слова не шли с языка, будто челюсти свело. Он целовал ее, а жесткие щетки его усов больно кололи губы. Было страшно и холодно. И губы были сухие, неласковые, словно опухшие. Горло сдавила горечь. «Конечно, конечно. Ты своих детей не жалел, так что тебе чужие? Все, что ты можешь, — так это ревновать. Так-то, Илья!» Они подошли к калитке ее дома, и мысли Сыдылмы были оборваны его вопросом:
— Твои дома?
— Зять в городе.
— Зайдем? Уйду тихо на рассвете.
— Как хочешь. Твое право.
— Идем, идем, — Илья потянул ее за руку…
Это была самая мучительная ночь. Все тело болело, и грудь словно водою наполнилась, а рот и нос заложены — не продохнуть. Светлое сияние Белого месяца, проникавшее сквозь тюлевые занавески, не украшало и не облагораживало усталое лицо Ильи, оно было бледным и кривым. А руки то холодные, как лед, то жаркие, потные. Глухие удары его гордого сердца и страстные вздохи не пробуждали ее чувств. «Нет. Не тот ты, не тот. Неужели моя былая любовь остыла навсегда? Может, напрасно дала тебе слово, не подумала? Казалось, все взвесила от начала до конца, все решила, а теперь… Не знаю, не знаю… Может, отказаться от свадьбы? Нет, поздно. Да и совестно перед людьми, все уже знают».
Илья сидел рядом, опершись спиною на подушку, она взяла его потную руку, зашептала:
— Илья, послушай меня, Илья! Давай отложим… Давай отложим свадьбу!
— Ты что? Ведь пригласили уже. Как же теперь? Обманули, значит? Житья не будет от насмешек!
— Не могу, Илья, не могу!
— Сыдылма, прошу тебя, не надо. Как будем в глаза смотреть людям? Стыд какой! Подумай обо мне, о себе подумай!
Сыдылма замолчала горько и безнадежно.
— Люди, люди! Ну, ладно, дала слово — надо держать. Весь колхоз соберется. Ладно, что поделаешь!..
Чуть забрезжил утренний свет над вершиной Залатуя, Илья проворно оделся, через силу поцеловал в щеку свою будущую жену и вышел. Вскоре вдали затрещал его мотоцикл. Он дал полный газ и вырвался на степную дорогу. Летел по степи, как старый степной орел, и мурлыкал под нос песню.
Уже и стрекот мотоциклетный утих за волнистыми буграми, а в голове ее никак не могли примириться две Сыдылмы. Одна была женщиной, которая двадцать лет ждала свадьбы. Она должна была сдержать слово, данное Илье, ей было стыдно перед односельчанами, которым нужно было теперь что-то объяснять и рассказывать. А другая — тоже женщина, женщина-мать, пожалевшая чужих сирот и вместе с ними взрослого одинокого человека. И эти две соперницы не могли убедить друг друга отступить. У каждой была своя доля, своя правда, свое право. И все существо Сыдылмы разрывалось между этими двумя.