Значит, я люблю Сережу беспричинно и без предварительного рассуждения. Надеюсь на взаимность. В работе это очень опасно, так как снижает планку требовательности, но авось пронесет.
Жизнь оказалась очень короткой, и всяческих «вех» в ней — считаные метры.
Арцибашев у меня — веха.
Державин и я — это уже явление биологически-клиническое. Зрительское ощущение, что мы, как сиамские близнецы, живем на мягкой сцепке долголетней пуповины, ошибочно. Мы играем разные роли в разных спектаклях. У нас разные жены, семьи, разные внуки, разные машины, разные характеры — все разное. Очень много эстрадных и даже театральных пар распалось из-за того, что невыносимо так много времени проводить вместе. Или вот пример, конфликт: Карпов — Каспаров. У одного ужасный характер, у другого — еще хуже. А я уверен, что дело вовсе не в их характерах. Просто, когда десятилетиями сидишь друг против друга, нос в нос, захочется убить.
С Державиным поссориться невозможно — он не дается, несмотря на мой занудливый характер. В редких, крайних случаях он говорит мне: «Осторожней! Не забывай, что я — национальное достояние!» — «Где?» — спрашиваю я. «В нашем дуэте».
Он послушен, но осторожен. Он выходит на сцену с любым недомоганием — от прыща до давления 200 на 130.
Как-то он звонит мне днем, перед концертом, запланированным на вечер, и шепчет: «Совершенно потерял голос. Не знаю, что делать, Приезжай». Я приезжаю. Ему еще хуже. Он хрипит: «Садись, сейчас Танька придет (Танька — это его сестра), найдет лекарство из Кремлевки». А кремлевская аптека — потому, что женой Михал Михалыча в те времена была Нина Семеновна Буденная. Мы садимся играть в настольный хоккей. Михал Михалычу все хуже и хуже, Тани нет. Он хрипит: «Давай пошуруем в аптечке». И вынимает оттуда огромные белые таблетки: «Наверное, от горла — очень большие». Берет стакан воды, проглатывает. У него перехватывает дыхание. «Какая силища, — с трудом произносит Михал Михалыч, — пробило просто до сих пор...» Затем он начинает страшно икать, и у него идет пена изо рта. Я мокрым полотенцем снимаю пену.
«Вот Кремлевка!» — сипит Михал Михалыч. Tут входит Таня. Я говорю: «Братец помирает, лечим горло». И показываю ей таблетки. Она падает на пол. Оказывается, на упаковке на английском (которого мы не учили) написана «Пенообразующее противозачаточное средство. Вводится за пять минут до акта». Он ввел и стал пенообразовывать. Ах, если бы я знал, что он предохраняется...
В разных городах мира — разные сценические возможности проводить встречи с артистами. Нет площадок. Слава богу, любая религия становится сегодня все более «светской» и шире смотрит на внедрение эстрады в свои святые стены. Державина можно занести в Книгу рекордов Гиннесса как единственного православного артиста, сыгравшего концерты во всех синагогах мира.
По Америке мы шастали очень много. Сначала ездили с шутками: «Добрый вечер, здрасьте!» Потом, когда «железный занавес» постепенно ушел под колосники, тамошняя мишпуха объелась нашими шутками и прибаутками. Да и конкуренция... Помню, в Канаде жили в гостинице, где в вестибюле — вернисаж гастрольных афиш. В одно время с нами там были Карцев, «Городок» с Ильей Олейниковым и Юрием Стояновым, Клара Новикова. В стороне от всех, с огромной глянцевой афиши на нас смотрело спокойное, вдумчивое лицо Саши Калягина в бабочке. И подпись: «Великий русский артист Калягин в чеховском спектакле...» А внизу, в уголке, прилеплена бумажонка: «Билеты приобретаются в рыбном отделе русского гастронома у Симы».
Когда-то мы были с Державиным в Канаде поднимали дух советских хоккеистов на открытом Кубке Канады. Гуляем мы по улице, навстречу едет старый-престарый «Шевроле» с откинутым верхом. Проезжает мимо, оттуда голос: «Ширвиндт, не морочьте себе голову, оставайтесь!» Сказано было так, будто мы с ним разговаривали об этом сутками.
Раньше у эмигрантов складывалось глобальное ощущение правильности своего поступка: или абсолютно снисходительное отношение к несчастным оставшимся, или такое сострадание: «Ширвиндт, не морочьте себе голову!» Сейчас, когда не знают, где лучше, мотаются туда-сюда: здесь — бизнес, а там — жилье, они утихли. Разговоры, жизнь, проблемы — все здешнее. Там — тело, все остальные органы чувств здесь. Поэтому все время извиняться, что не уехал, уже не приходится.
Был такой известнейший чтец в Московской филармонии Эммануил Каминка. Он обладал компьютерной памятью и знал наизусть всю мировую литературу. Каминка являлся членом партбюро филармонии. Когда потянулся эмиграционный поток на Запад — а начался он с музыкантов, — в филармонии после каждого заявления об отъезде собиралось партбюро, клеймило выродков, выгоняло из партии, если выродок в ней состоял, увольняло с должности, но процесс усиливался день ото дня. И вот однажды, когда разделались с очередным беглецом, Каминка сказал: «Друзья! Сейчас мы в узком кругу товарищей по партии, и я хочу, пока нет посторонних, спросить. Мы тут изгоняем отщепенцев, предавгих Родину. A тex, кто остается, мы как-то поощрять будем?»