Все должно быть вовремя. Причем каждый это понимает и говорит: «Хватит! Дорогу молодым! Устаю, ничего ужо не могу аккумулировать».
Говорят — и не рыпаются с места. Упоение собственной уникальностью не является страховкой от ночных кошмаров. Самодостаточность — мастурбация существования, эдакая «ложная беременнцсть» значимости. К старости боятся резких движений — как физических, так и смысловых. А трусость, очевидно, — это надежда, что обойдется.
Годы идут... Все чаще обращаются разные СМИ с требованиями личных воспоминаний об ушедших ровесниках. Постепенно становишься комментарием книги чужих жизней и судеб. А память слабеет, эпизоды путаются, ибо старость — это не когда забываешь, а когда забываешь, где записал, чтобы не забыть.
Долго жить почетно и интересно, но опасно с точки зрения смещения временного сознания. Помню (все-таки помню) 90-летний юбилей великой русской актрисы Александры Александровны Яблочкиной на сцене Дома актера, который через некоторое время стал называться ее именем. В ответном слове она произнесла: «Мы... артисты Академического, ордена Ленина, Его Императорского Величества Малого театра...»
Когда уже выбран лимит желаний и удивлений а заторможенная скрупулезность мудрости никак не вписывается в бешеный ритм эпохи поневоле портится настроение и возникает паника.
Я вспоминаю Володина Сашу. Замечательный мой друг. Он всю жизнь обожал кофейный ликер. Сладкая такая тормозная жидкость «победовская», но пахнущая кофе. В Питере его почему-то не продавали. И я ему из Москвы таскал этот ликер. Прямо из «Красной стрелы» — к нему, и в 8.30 утра мы уже завтракали «Кофейным». А потом, когда он и здесь кончился, мне его выдавали в силу узнаваемости лица из каких-то старых запасников. И вот где-то за полгода до Сашиной смерти я попал в Питер — и, как всегда, с поезда — к нему с бутылкой ликера. Саша плохо себя чувствовал, но все-таки мы сели традиционно цедить этот продукт.
— Я, — говорит, — к твоему приходу написал четверостишье:
Проснулся и выпил немного —
Теперь просыпаться и пить.
Дорога простерлась полого,
Недолго осталось иттить.
Он жил трудно и счастливо, потому что никогда и нигде не изменил самому себе!
Если без позы, для меня порядочность — чтобы не было стыдно перед самим собой в районе трех часов ночи.
Попробовать хотя бы умозрительно, зажмурившись, отбросить все повседневные нужности бытия и деятельности — и с пугающей ясностью понимаешь, что потерян «адрес существования». В ужасе открываешь глаза и судорожно бежишь дальше к концу туннеля. Но все же отчаиваться не надо, если вспомнить слова сатирика Дона Аминадо: «Живите так, чтобы другим стало скучно, когда вы умрете»....
...Расхожие истины всегда подозрительны, ибо их декларируют, не вдаваясь в смысл. Вот, например: «Счастливые часов не наблюдают». Вранье инфантильное! Так как счастье в основном — на стороне, то счастливые все время зыркают на часы, чтобы успеть вовремя вернуться на свое несчастное место. По мнению Оппенгеймера, счастливыми на Земле могут быть только женщины, дети, животные и сумасшедшие. Значит, наш мужской удел делать перечисленных счастливыми.
Что касается женщин, то наступает странное возрастное время, когда с ними приходится дружить. Так как навыков нет, то работа эта трудная. Поневоле тянет на бесперспективное кокетство. С партнершами по театру дружить опасно — могут использовать в корыстных целях, а самостоятельных дам — наперечет.
Вот Люся Гурченко — удивительная актриса, человек, живущий в ощущении круглосуточного ожидания предательства. Она столько в жизни его нахлебалась, что теперь подчас «дует на воду». Дружить с ней сложно, но очень хочется.
Конечно, все гениальное — просто, когда под рукой есть гений.
Моя любимая подруга Леночка Чайковская глобальной силой воздействия на мою жизнь держит меня на плаву. Она меня одевает, примеряя на очаровательного мужа Толю пиджаки и куртки во всех городах мира, где еще не растаял лед и сохранилось фигурное катание. Если учесть, что Толя на пять размеров изящнее меня, то примерки производятся с прикидкой на вырост. Она знает, что мне есть, где лечиться, где отдыхать, с кем дружить, чего остерегаться. Она единственная в мире открыто говорит, что я — гений. И я слушаюсь.
Всяческие мемуары и воспоминания, как бы они ни были самоироничны, попахивают меркантильностью. Как ни крути, но воспоминатель подсознательно хочет заполучить дивиденды с биографии.
Верить почти некому — критическая когорта у нас какая-то странная. По отдельности общаешься — разные, подчас самобытно-интересные личности. Попадаются даже грамотные. Но стоит им собраться вместе — моментально образуется «клубок». Безапелляционность и витиеватые издевательства. Эти пираньи пера в газетной соревновательности превращаются в мелких насекомых на многострадальном лобке театрального организма. Это молодая «критическая мысль». А старики, чтобы не быть выкинутыми из театрального процесса, вынуждены становиться желчными Пименами истории сплетен советского театроведения.