— Я пришел сделать заявление…
— Какое еще заявление? — буркнул дежурный, не переставая жевать.
— О растлении несовершеннолетних, — еле слышно прошептал директор, откашлялся и повторил громче:
— Я пришел сделать заявление о растлении несовершеннолетних!
Дежурный застыл со своим недоеденным бутербродом в руке, а Мохов, только что вошедший в вестибюль, немедленно включился в этот идиотский разговор:
— И кто кого растлил?
Директор обернулся на его реплику, увидел Марину и выронил из рук свой раздутый портфель:
— Вы… вы уже тут?
— Так что там у вас стряслось? — нетерпеливо спросил директора Мохов, шаря по карманам, наверное, в поисках ключа от кабинета.
Директор сделал глубокий вдох, потом выдох, открыл рот, чтобы что-то сказать, и… стал медленно оседать на пол.
Глава 17
ЖЕРТВА АДЮЛЬТЕРА
Пока дежурный с помощью нашатыря приводил в чувство директора пансионата «Лазурная даль», Марина, преданно глядя в глаза совершенно оторопевшего Мохова, повторяла, словно заклинание:
— Вы только ему не верьте… Не верьте… Он ее не растлевал, потому что она совершеннолетняя, ей уже девятнадцать лет!
Мохов затряс головой, как пес, вылезший из речки:
— Кому девятнадцать лет? Да о чем вообще речь? Вы меня тут с ума сведете!
— Машке девятнадцать лет, Машке! Директор тем временем пришел в себя, и дежурный, заботливо обнимая его, как барышню, за талию, усадил на стул и посоветовался с Моховым:
— Может, ему «Скорую» вызвать? Директор оклемался до такой степени, что стал активно возражать:
— Не надо, не надо «Скорую»… Все пройдет, я только сейчас…
Вытащил из внутреннего кармана пиджака какой-то флакончик, вытряхнул из него на ладонь таблетку и, запрокинув голову и закатив глаза, бросил ее себе в рот. Проглотил, усиленно работая кадыком, и примерно через минуту уже порозовел.
«Сердечник, — решила про себя Марина, — а смотри-ка, туда же, по девкам бегает!» Она присела на стул рядом с ним.
— Пал Николаич, Пал Николаич, вы напрасно переживаете, Машке девятнадцать лет, понимаете, девятнадцать!
— Что? Повторите! — Директор перевел на нее страдальческий взгляд.
Марина с удовольствием выполнила его просьбу:
— Машке девятнадцать лет, а значит, вы ее не растлевали!
Его губы задергались и сложились в отдаленное подобие улыбки:
— Машке — девятнадцать?
— Ну да, она сама мне так сказала.
— Сама сказала? — не поверил директор и поискал взглядом свой портфель, который по-прежнему валялся посреди вестибюля, и вид у этого портфеля был совершенно сиротский.
Мохов посмотрел на дежурного, при этом в глазах его стоял вопрос: ты что-нибудь понимаешь? Дежурный ответил ему соответствующим взглядом. Тогда Мохов приземлился на стул по другую руку от директора пансионата «Лазурная даль» и задушевно поинтересовался:
— Могу я все-таки узнать, что здесь происходит?
— Сейчас я все объясню. — Марина мужественно взвалила тяжелый груз ответственности на себя, правда, перед этим заручилась разрешением директора:
— Можно рассказать?
В знак согласия тот молча опустил веки.
Историю Павла Николаевича, Машки и покойной Валентины Коромысловой Мохов выслушал на удивление бесстрастно, ни разу не перебив Марину. А когда она наконец замолчала, в разговор неожиданно вступил сам «виновник торжества», тоном, достойным древнегреческих трагедий:
— Я пришел, чтобы все рассказать… — И после апокалиптической паузы:
— Я понял, что лучше самому все рассказать, потому… потому что одна ложь рождает другую… Я и жене все рассказал, и она мне велела: пойди, Паша, от-, кройся, иначе этому не будет конца.
Марине стало жалко несчастного директора, которому пришлось каяться перед женой. Просто же было покойной Кристине-Валентине задурить мозги такому легковерному бедолаге!
Мохов, которому, похоже, надоел директорский монолог, исполненный жертвенного пафоса, уперся ладонями в колени и заявил тоном, не терпящим возражений:
— Короче, так, граждане, ситуация мне ясна. Вас, уважаемый, шантажировали, и мы с этим разберемся непременно.
— А как же?.. — начал было директор, но договорить ему не удалось.
— А наперед, папаша, советую вам быть поосмотрительнее. Таких Машек у нас за сезон знаете сколько бывает! — укоризненно добавил Мохов почти по-дружески. («Наверное, не меньше, чем утопленников», — подумала Марина.) — Такой сброд съезжается — только держись. Нельзя, нельзя быть таким легковерным. — И поспешил снова обнадежить:
— Разберемся мы с этим, разберемся. А пока отправляйтесь домой, врача вызовите, что ли…
— И… это все? — опешил директор.
— Все, уважаемый, все. — Мохов вскочил со стула и в очередной раз посмотрел на свои часы. — Я бы и рад, но больше не могу уделить вам ни одной минуты. Начальство ждет, извините.
И он ушел, бормоча себе под нос что-то неразборчивое, оставив Марину и директора в вестибюле, наедине с дежурным, который, успокоившись, с энтузиазмом принялся за свой недоеденный бутерброд.
— И это все? Он не шутит? — снова спросил директор, на этот раз обращаясь исключительно к Марине.
— Все, все, — Марина баюкала его успокаивающими словами, словно малое дитя. — Отправляйтесь домой. Хотите я вас провожу? — Она подобрала с полу толстый портфель, невольно присвистнув. — Что там у вас, кирпичи? — Портфель был даже тяжелее рыжего чемодана Валентины Коромысловой.
— Да нет, — устало отмахнулся директор, — там смена белья, две банки консервов… Жена собрала… на всякий случай…
Бедняга, оказывается, серьезно собрался в кутузку, и в этом, если положить руку на сердце, была и Маринина вина. Как она его напугала! Наверное, не успела она утром ретироваться из его кабинета, как он кинулся к жене — каяться в грехах и посыпать голову пеплом. Впрочем, не без вины, если разобраться. Не заглядывался бы на пышнобедрых Машек, ничего подобного с ним не произошло бы. Хотя, как знать, не исключено, что поход налево и на этот раз сошел бы ему с рук, не вмешайся в эту историю Валентина Коромыслова, предпочитавшая имя Кристина, шантажистка-любительница, а может, и профессионалка. Чем больше Марина узнавала о своей бывшей соседке по номеру, о которой как о покойнице говорить следовало или хорошо, или ничего, но почему-то не получалось, тем тверже становилось ее убеждение: такие сами по себе не тонут, в этом им скорее всего помогают. К сожалению, убеждение, ничем пока не подтвержденное. А главное — не разделяемое теми, кого обстоятельства, сопутствующие гибели Валентины Коромысловой, должны были бы насторожить в первую очередь. Следователем Кочегаровым, например. А также Виктором Васильевичем Моховым, проще — Василичем.
Марина под руку вывела директора «Лазурной дали» из серого здания местной милиции и уже на крыльце, слегка переведя дух, осведомилась:
— Куда вам? На автобус?
— Не стоит беспокоиться, — неожиданно взбодрился этот недавний полутруп и, посмотрев в сторону ближайшей скамейки, возвестил:
— Аня, Аня, меня не посадили!
Со скамейки легко, будто сухой листок, подхваченный ветерком, вспорхнула невысокая брюнетка, такая субтильная, что определить ее возраст, хотя бы даже и приблизительно, не представлялось возможным, и стремительно подалась вперед, чтобы подхватить драгоценную ношу с портфелем, которую Марина с большим удовольствием передала из своих рук в ее.
— Все обошлось, Аня, — со всхлипом сообщил Павел Николаевич, припав к остренькому плечу брюнетки, — все обошлось… Она, оказывается, совершеннолетняя…
Аня погладила его по загорелому черепу и ласково сказала:
— Ну хватит, все уже позади. — Потом встревоженно спросила:
— Как ты себя чувствуешь?
— Уже лучше, — поведал он слабым голосом. — Пришлось таблетку принять.
— Ах ты, господи, — забеспокоилась Аня и осторожно усадила его на скамейку. — Посиди-ка, я сейчас машину поймаю.
И она побежала к стоянке такси, а Марина побрела себе восвояси, уверенная, что для бедного Павла Николаевича теперь самое страшное уже позади. На подступах к автобусной остановке она оглянулась и увидела, как преданная Аня бережно, с особым тщанием загружает в такси потрепанную жертву адюльтера, а также портфель со сменой белья и двумя банками консервов.