Просто взять вот так и раствориться во всем, что слышишь и ощущаешь.
Вообще-то защита тебя делает уязвимым, заявил Свен после долгой паузы. Вырывая меня из теплых объятий полудремы. Оказывается, он все это время продолжал думать над тем, что я сказал. Даже листва. Которая скрывает тебя от чужих глаз. Она дарит тебе какую-то надежду. Ты перестаешь полагаться на себя. Ну ведь любая защита может вдруг исчезнуть. Например, ты можешь упасть сейчас с этого дерева и разбиться.
Я мог бы, вообще-то, много чего такого ответить. Ну например, что Нью-Йорк научил меня полагаться только на себя. Давным-давно. И еще, может, на таких людей, которым я доверяю. Наверное, правильнее не доверять вообще никому. Просто для меня проще умереть. Правда. А еще я мог сказать, что жизнь невозможна без риска. Вот если будешь всю жизнь бояться разбиться, падая с дерева – ты же ведь никогда не испытаешь такого полета над рутиной. Когда внизу бурлит Жизнь. Неспешная и необъятная. А мы вдвоем надо всем. И кажется, что ну ничего больше нет. Только мы и небо.
Но это тогда были даже не внятные мысли, а так. Какие-то настроения. И я просто рассмеялся. И сказал, ну хватит нести дурь. Философ ты недоделанный. И швырнул в Свена пригоршней листьев. Ничто тогда не говорило мне о том, что через много лет я вспомню обо всей этой «дури». Когда он сам ее уже давно позабудет. Наверное. И задумаюсь. Ну а вдруг, действительно.
Я лишь много позже узнал, что меня тогда действительно должны были бы отправить в госпиталь. Не стали. Чтобы не обращать ничьего внимания на случившееся. Локквуду же никто не сообщил про драку. Видимо, охрана хотела замять инцидент. Чтобы не портить репутацию нашего долбаного колледжа».
#
Зачем ты это сделал? – спросил Райнхолд неделю спустя, семнадцатого декабря. Впервые за очень долгое время он не старался избежать открытого взгляда в глаза начальнику охраны.
Бо-оже, какой трогательный тон, Раен, – ухмыльнулся в ответ тот. Локквуду почему-то очень нравилось называть его вот так. Раен... Откуда он знал, как сокращают это имя в Германии...?
Зачем? – повторил Райнхолд. В глубине души он прекрасно понимал: начальника охраны просто разозлило, что ему испортили вечер. Но...
Конечно же, из большой любви к тебе, а ты как думал?
Локквуд снова издевался, даже не скрывая этого. Карие глаза смотрели на Раена слишком откровенно, чтобы этого можно было не почувствовать.
...или нет, пускай лучше будет из жалости... Разве не естественно – пожалеть такую многострадальную затраханную задницу, как ты, м? – Начальник охраны подошел и вдруг погладил Раена по щеке. От безобидного вроде прикосновения горячей ладони по коже побежали мурашки.
Мразь. Говнюк. Ненавижу...
Снимай с себя все, – приказал Локквуд. Тон его голоса неожиданно изменился, издевка сменилась несытым, хорошо знакомым Раену предвкушением.
Райнхолд вздрогнул, но сжал зубы, вынуждая себя молчать, и стал стягивать одежду, силясь задавить душный подступающий страх. Он знал: словесные поддевки заводят Локквуда с полоборота, стоит только хоть раз откликнуться на них, поддаться на провокацию. Нет, нельзя. Нельзя.
Шевелись...
Пара неловких движений отдались острой резью между помятыми ребрами и заставила Раена зашипеть от боли. Синяки после той драки ведь так еще и не зажили, там, на спине, и на животе тоже. И до сих пор ныли костяшки на правой руке...
Начальник охраны с каким-то нездоровым, оценивающим любопытством рассматривал его покрытое кровоподтеками тело, как будто восстанавливая в воображении картину избиения. Райнхолду показалось, что на губах Локквуда мелькнуло что-то вроде слабой улыбки.
Что? – не выдержал, наконец, Райнхолд. – Решил, что я тебя благодарить буду?
Кстати, недурная идея, – протянул в ответ Локквуд, медленно расстегивая на себе форменный ремень. – Пожалуй, ты мне отсосешь.
#
«Нет!»
Райнхолда мутит, перед глазами все плывет, в горле мгновенно пересыхает...
Локквуд достает ремень из шлевок, складывает его вдвое, и со всей силы бьет Раена по лицу. От скулы до плеча – горящая, тут же наливающаяся темной кровью полоса.
Раен задыхается от боли, против воли вскидывая ладони.
Руки! – прикрикивает Локквуд.
Глаза начальника охраны меняются, когда он смотрит на оставшийся след, губы непроизвольно подрагивают.
Еще? – интересуется он.
«Нет, не надо...»
Воспоминание о расправе с Рэдиком еще слишком живо в памяти Райнхолда.
Я сегодня в удивительно хорошем настроении, Раен, и я не советую мне его портить.
Ледяная сталь. Наручники.
И Райнхолд сам опускается на колени.
Я н-никогда...
Это не страшно, – по губам Локквуда змеится издевательская улыбка. – Я расскажу тебе, что ты должен делать...
#
В дежурной комнате холоднее обычного, когда все кончается. Наступает утро. За зарешеченным окном дежурки занимается по-декабрьски тусклый серовато- розовый рассвет. Снежинки там, за окном, кружатся, прилипают к стеклу и бесследно тают, иногда ярко вспыхивая в лучах просыпающегося солнца. Они похожи на передумавших самоубийц из какого-то кино. Райнхолд натягивает рубашку и некоторое время просто сидит на полу, прислонившись к стене и не открывая глаз. Он ощущает себя словно бы в космосе: сейчас вокруг него не существует ни времени, ни пространства, и мысли рассыпаются мягкой древесной трухой, не давая на себе сосредоточиться. Райнхолд и не думает ни о чем – просто молча слушет, как успокаивается сердцебиение, как уходит боль и постепенно растворяется адреналин в крови.
Вставай, – говорит начальник охраны, кладя на рычаг телефонную трубку. В коридоре тут же слышатся шаги. Локквуд отворачивается от двери и со странным выражением смотрит на Раена, словно собираясь еще что-то сказать.
Но в этот момент дверь приоткрывается, и Локквуд только взмахивает рукой, как будто отгоняя от себя какую-то не ко времени пришедшую в голову мысль.
#
Предательское ощущение ночи, ощущение, что ты на самом деле вовсе не являешься собой, просто не думая исполняешь какую-то давно и хорошо знакомую тебе роль в нелепой театральной постановке, было сродни болевому шоку, когда порванные нервы уже не доносят до мозга ощущения боли – лишь
пустотную отстраненность, граничащую с обмороком. Это состояние невидимой паутиной опутывало все существо Райнхолда все то время, пока они находились с Локквудом наедине. Этот насланный неведомо кем то ли в помощь, то ли в насмешку морок слетел с сознания Райнхолда бесследно, как только охранник по имени Брайн вывел его из дежурной в коридор и защелкнул на запястьях наручники, легонько толкнув в спину концом дубинки, чтобы тот шел быстрее.
Райнхолд не ожидал этого и споткнулся – ноги его подкашивались от усталости, – и тут щербатый рот бритоголового охранника растянулся в глумливой ухмылке:
– Твое счастье, что сегодня воскресение, жеребчик. Уж и не знаю, как ты выдержал бы целый день на работах после таких, хе-хе, напряженных сверхурочных, мать твою...
Эти слова выплеснулись на Райнхолда, подобно вонючим помоям из грязного кухонного ведра. Обжигающие картинки-образы ночей, проведенных в дежурке – каждой в отдельности, и этой, особенно этой – полоснули по мозгу скальпелем нестерпимой злобы и унижения. Это ведь он сам дал поставить себя на колени, это он сам только что оставил сопротивление, позволил превратить себя... в марионетку.
«Я расскажу тебе, что ты должен делать...»
И начальник охраны начинает говорить. Он говорит, все сильнее сжимая его волосы и оттягивая голову назад, и недавнее почти-равнодушие Раена бесследно растворяется в ощущении униженности, оставляя вместо себя только злые, беспомощные слезы. Слезы катятся по щекам Раена непрерывным потоком, но он даже не замечает этого. «Рот шире открыл, живо!» Он пытается вырваться, но хватка Локквуда неумолима. Ремень, накинутый на шею петлей, стягивает горло, огромный, соленый на вкус член вколачивается в глотку, надрывая уголки губ, рвотные позывы накатывают один за другим, скручивая желудок короткими судорогами – дышать больше нечем – сейчас он просто потеряет сознание – Локквуд с шумом втягивает в себя воздух, и вязкая, горячая, резко пахнущая сперма выплескивается Раену в лицо. «В следующий раз ты проглотишь все до капли, сученыш...»