Почему Квинктий так поступил? Почему заключил он мир с Набисом? Он хорошо понимал, что тиран опасен. Кроме того, как человек очень тщеславный он должен был болезненно переживать, что мир с Набисом — темное пятно на его блестящей репутации, что греки, до сих пор носившие его на руках, никогда не простят ему этого. Стало быть, он имел очень серьезные причины поступить так, как он поступил. Что же им двигало?
Сам он в разговорах с эллинами обычно объяснял свое поведение тем, что он мог раздавить тирана только под обломками Спарты, а он, Тит, никогда бы не допустил, чтобы в огне пожара погиб славнейший город Эллады. Это объяснение не лишено основания. Для Тита Спарта была овеянным романтическими легендами городом Елены и Диоскуров, Ликурга и Леонида. Для ахейцев же это был политический враг, которого надо стереть с лица земли. И все же Тит не был до конца искренним. Ведь он продиктовал мир еще до пожара Спарты, когда городу не грозила опасность превратиться в развалины. Очень мало я верю и тому, чтобы римляне, взявшие штурмом столько твердынь, столько раз врывавшиеся в пылающие города, могли серьезно испугаться этого пожара, охватившего только ближайшие к стене дома.
Ливий говорит, что Тит боялся, что ему пришлют преемника и тот с блеском закончит войну с Набисом. Ливий имеет обыкновение объяснять таким образом действия всех полководцев. Но в данном случае он вряд ли угадал. Тит имел в то время слишком большое влияние на сенат и народ, чтобы серьезно бояться соперника. И уж если он так страшился этого, он должен был взять город, когда римляне туда ворвались. Нет, Тит руководствовался, по-видимому, совсем другими соображениями.
Он хорошо видел, что положение гораздо сложнее, чем казалось ахейцам. Положим, он уничтожил бы Набиса и вернул изгнанников. К чему бы это привело? Конечно, к гражданской войне. Ведь изгнанники вернулись бы совершенно нищими. Их дома, имущество и семьи были бы в руках у чужих людей, а заставить их отказаться от захваченного можно было только силой. А пока будет полыхать пламя войны, Спарта станет легкой добычей соседей-ахейцев. А еще неизвестно, что для спартанцев лучше — местный тиран или чужеземный властелин, ненавидящий все лаконское, который будет стремиться ослабить их, унизить и погубить.
Тит в то время уже несколько по-другому смотрел на Ахейский союз: он знал, какими безжалостными владыками могут стать ахейцы. Вероятно, этому способствовало одно новое знакомство, которое он завел совсем недавно. Во время похода на Спарту он очень подружился с Дейнократом-мессенцем, тем самым, который много лет спустя плясал в Риме в женском платье. Впрочем, очень ошибется тот, кто на основании этого решит, что этот Дейнократ был просто каким-то шутом. Он был очень знатного рода и получил самое блестящее воспитание, что должно было импонировать аристократу Квинктию. Дейнократ был любезен и находчив, вежлив и обходителен. Полибий замечает, что у Дейнократа не было глубокого государственного ума, но внешне он казался безукоризненным политиком. Он был очень смел, и не просто смел — ему свойственна была какая-то бесшабашная удаль, он, как гомеровские герои, выходил перед войсками и вызывал на бой храбрейшего. Вдобавок ко всему этому он был отчаянно весел и страстный волокита (Polyb., XXIII, 5, 4–8). Все эти качества, и серьезные, и пустые, были именно такого свойства, что очень привлекали к нему Тита. В задушевных беседах с римлянином, ночью, под походным шатром Дейнократ открывал ему сердце: он смертельно ненавидел Союз, мечтал освободить от него родную Мессену и красочно живописал его деспотизм и произвол.
Эти рассказы должны были произвести известное впечатление на Тита. Кроме того, разве он сам не видел, какой злобой горят сейчас ахейцы, как они рвутся стереть Спарту с лица земли? Ко всему прочему, Тита как истого римлянина очень волновала судьба женщин, согласившихся на брак с сообщниками тирана. Он предвидел худшее и не мог допустить произвола по отношению к ним.
Все расчеты Тита оказались совершенно верны. Через несколько лет после описываемых событий Набис был убит, и ахейцы воспользовались этим. Они захватили Спарту, срыли ее стены, сторонников тирана частью перебили, частью продали в рабство, а на вырученные деньги «как бы в насмешку», по выражению Плутарха, построили в Мегалополе портик. «Чтобы насытить свою ненависть к спартанцам», по словам того же Плутарха, они отменили все вековечные установления Ликурга и таким образом «перерезали жилы Спарте» (Plut. Philop., 16). Порядок, установленный в Лакедемоне ахейцами, был столь ужасен, что спартанцы, едва оправившись, отправили в Рим послов умолять о защите, причем во главе посольства стали те самые изгнанники, которые были возвращены ахейцами! «Они утверждали, что… подорвано могущество города и лакедемонянам оставлено государство бессильное и несвободное. Бессильное потому, что число спартанцев (после набега ахейцев. — Т. Б.) ничтожно и к тому же стены города разрушены. Несвободное потому, что они не только повинуются союзным решениям ахейцев, но и в частной жизни обязаны повиноваться предержащим властям союза» (Polyb., XXII, 1, 9; 15, 7–8). Благодаря противодействию ахейцев смуты не прекращались еще десять лет. Рим атаковали посольства. Одни требовали, чтобы изгнанникам вернули все имущество, другие — только часть; одни требовали возвращения новых изгнанников, другие с пеной у рта этому противились (ibid., XXIII, 1, 6). А отцы, вполне естественно, не могли и не хотели в этом разбираться. Все эти затруднения предвидел Тит, а потому и оставил пока в Спарте status quo.