Наконец карфагеняне собрали денег на первый взнос римлянам. Сенаторы с воплями оплакивали потерю золота, царапали лицо и били себя в грудь, глядя, как деньги уплывают в Италию. И тут раздался страшный хохот. Это хохотал Ганнибал. Он простер руку и начал пророчить, как библейский пророк, предрекая, что скоро на голову их обрушатся такие беды, что эта покажется поистине ничтожной (Liv., XXX, 44). Римляне взвесили золото и обнаружили, что оно наполовину фальшивое. Карфагеняне жестоко поплатились за свою хитрость: им пришлось тут же, в Риме, занимать деньги у ростовщиков и, конечно, под чудовищные проценты.
Судьба предлагала теперь Ганнибалу тот же путь, что и его знаменитому победителю: стать во главе народа и пойти против сената. Публий Сципион этот путь отверг, Ганнибал принял. Он стал демагогом,[139] собрал вокруг себя обездоленные массы и повел их против богачей. Он с лихорадочным нетерпением спешил наскоро залечить кровоточащие раны государства, поставить его на ноги и бросить на новую войну с Римом. Но нужны были деньги. И вот Ганнибал находит, где их достать. Он решает изъять их у бывших членов совета, которые успели их награбить, занимая государственные должности (Liv., XXXIII, 47). Но это переполнило чашу терпения правителей государства: они все могли перенести, только не это — когда дошло до денег, они возмутились так, как будто у них отнимали кровное добро, а не наворованное имущество (Ливий). Им стало ясно, что Ганнибала надо убрать. Но как? Выступить против него открыто означало быть растерзанными на улицах города озверевшей чернью. Оставалось одно — донести на него римлянам. И они не остановились перед этим средством.
Карфагенские послы явились в сенат, уверяя, что Ганнибал натравливает народ на Рим и раздувает мятежи (Val. Max., IV, 1, 6). Они почти не лгали, говоря, что Баркид готовит войну: он и не скрывал это и кричал на улицах Карфагена, что деньги нужны ему для борьбы с Римом. Но они еще обвинили его в тайных переговорах с Антиохом, не знаю, истинных или ложных (Liv., XXXIII, 47–48).
Сенаторы содрогнулись. Неужели этот ужасный человек снова готовит войну, да еще хочет объединиться с могущественнейшим царем мира? Решено было немедля направить послов в Карфаген, устроить там суд и, доказав вину Ганнибала, потребовать его выдачи. Но тут поднялся человек, так долго и упорно молчавший, Публий Корнелий Сципион, и сказал «со своей обычной твердостью», что считает недостойным римлян, не довольствуясь победой над Ганнибалом на войне, вмешиваться в грязные интриги карфагенян и одобрять их лживые доносы (Liv., XXXIII, 47; Val. Max., IV, 1, 6). Однако эти слова показались отцам хотя и благородными, но неразумными. Мнение Публия было отвергнуто. В Африку немедленно отправлены были послы, которые должны были привезти мятежного Баркида. Прибыв в Карфаген, римляне введены были в Совет. Послали за Ганнибалом. Но дом его нашли пустым. Обыскали город. Тщетно. Ганнибал исчез (195 г. до н. э.).
И вскоре в Рим пришла роковая весть — беглец у Антиоха! Он принят как самый почетный гость, друг, советник. Он торопит царя скорее начать войну с Римом, он готовится встать во главе армии… Теперь Рим очутился в пылающем кольце врагов: на западе Карфаген, страшный Карфаген, ненависть которого такова, что народ чуть не разорвал злополучных послов, явившихся за Ганнибалом. На востоке Филипп, жаждущий реванша, и Антиох, величайший царь вселенной, Антиох с Ганнибалом. Что если они нападут все разом, Антиох соединится с Филиппом и Карфагеном, во главе колоссального войска встанет Ганнибал и бросит на Рим всю державу Александра? Понятны поэтому слова Плутарха, что ни один враг со времен Ганнибаловой войны не внушал римлянам такого ужаса, как Антиох (Cat. mai., 12).
В таком положении все взоры обратились только на одного человека — Публия Африканского. Его немедленно выбрали консулом, чтобы он спас Рим (194 г. до н. э.). Новый консул созвал сенат и предложил ему свой план действий. Он сейчас же высаживается в Македонии и начинает там войну с Антиохом, не дожидаясь его нападения. Но план этот испугал отцов. Они страшились войны, все еще надеялись ее избежать и хотели, чтобы Публий оставался в Риме и защищал Италию. Кроме того, был еще Тит, тогда находившийся в Элладе. Он, кажется, заложил бы душу, чтобы не передавать Греции и своей славы никому. Но передать ее Сципиону? Это уже было выше его сил. К тому же он был связан целой сетью клятв, обещаний, взаимных упреков с сотней греческих городов, а особенно с этолянами. Ввести войска в Грецию значило навлечь на себя тучу насмешек, жалоб, обвинений в вероломстве. Все это казалось Сципиону ничтожным по сравнению с огненным кольцом, все теснее сжимавшимся вокруг Рима. Но Тит был очень опытен в интригах, а сенаторы боялись Антиоха. Вот почему консул получил отказ (Liv., XXXIV, 43).