— А на третье место я поставлю самого себя, — продолжал Ганнибал. — Будучи совсем юным, я завоевал Иберию и первый после Мелькарта[140] с войсками перешел Альпы, вторгся в Италию, — такой смелости у вас никто никогда не проявил, — я завоевал у вас 400 городов, заставил дрожать за собственный город, а из Карфагена мне не присылали ни денег, ни войска.
Сципион увидел, что он собирается продолжать этот возвышенный панегирик, и со смехом сказал:
— Ганнибал, на какое место ты поставил бы себя, если бы я тебя не победил?
Ганнибал мгновенно, не задумываясь, ответил:
— Выше Александра, выше всех на свете!
Все присутствовавшие поняли ответ Ганнибала в том смысле, что Сципиона он считает уже не вполне человеком, а полубожеством, которое нельзя ставить в один ряд с земными полководцами. О лести не могло идти речи. Зачем бы Ганнибал стал льстить Сципиону? И потом его угрюмое, надменное лицо, не освещенное ни тенью улыбки, исключало такую возможность. Ответ его, видимо, страшно понравился Публию. По словам одного современника, историка Ацилия, ему понравилось то, что пуниец «выделил его из общего стада полководцев, словно к нему не применимы были общие мерки» (Acilius, fr. 5). Несколько позже на предложение греков поставить ему статую на площади, где стоят уже изображения всех великих полководцев, Публий с легкой насмешкой отвечал:
— Не надо. Я не люблю быть в толпе (Cic. De or., II, 262).[141]
Ганнибал, казалось, был необыкновенно заинтересован разговором: он никак не хотел расставаться со Сципионом, приглашал его к себе в гости, каждый день с ним встречался и настолько увлекся, что даже не заметил, как обеспокоен его поведением Антиох — царь был поражен переменой в Ганнибале и решил, что пуниец тайно передался римлянам (Арр. Syr., 10–11; Polyb., III, 11; Liv., XXXV, 14; Plut. Flam., 21; Pyrrh., 8).{73}
Разумеется, Публий встречался и с Антиохом. То странное очарование, которое свойственно было этому человеку и покоряло ему все и вся, подействовало и на сирийского царя. В трудный час своей жизни Публий имел возможность в этом убедиться.[142] Пробыв у Антиоха несколько дней, Сципион уехал. Он появился так внезапно и исчез так быстро, что уже следующее поколение считало рассказ о приезде Сципиона сказкой. Но ездил Публий не зря. Опасность грозила Риму из Азии и Африки. Он был в этих странах и увидел все собственными глазами. Карфагеняне все еще были скованы смертельным страхом, да и Масинисса следил за ними неусыпно. В Азии же царь Антиох все колебался, не верил Ганнибалу, и, хотя Сципион не сомневался, что войны не избежать, она должна была быть совсем не такой страшной, как предполагали. Быть может, и сам Сципион проявил свои дипломатические способности, и Антиох окончательно решил не высаживаться в Италии именно после его визита.
Теперь Публий мог возвращаться в Рим. Но он не торопился. Ведь он оказался в Малой Азии среди древнейших греческих городов. И он поспешил этим воспользоваться. Сразу же он отправился на Делос, святой остров, где родились Аполлон и Артемида. Там он мог в свое удовольствие любоваться храмом, небом и морем. За короткий срок своего пребывания он успел стать своим человеком на Делосе.{74} Осмотрев достопримечательности Азии, Публий как ни в чем не бывало отправился домой.
Но здесь я позволю себе остановиться на минуту, чтобы отметить одну замечательную черту в характере нашего героя. В Делосской сокровищнице найдено два золотых венка. На одном стоит имя консула Публия Корнелия, на другом — претора Люция Корнелия. Публий был консулом, а его брат Люций претором в 194 году до н. э., то есть за год до визита Сципиона на Делос. Из этого следует, что оба венка заготовлены были заранее еще в Риме. Таким образом, все путешествие, которое, на первый взгляд, кажется внезапным капризом победителя Ганнибала, было обдумано еще в Риме до мельчайших деталей. В свои планы Публий посвятил своего младшего брата и, вероятно, Лелия.
Теперь Сципион мог быть спокоен. Он сделал все, что было в его силах, чтобы смягчить удар, который должен был обрушиться на Рим. Он окружил юг Италии поясом колоний, он лично побывал в Карфагене, у Антиоха и Ганнибала, узнал их планы и насколько мог помешал им.
Видимо, около этого времени произошло одно событие, которое глубоко поразило воображение современников. Чуть ли не все античные авторы пересказывают все вновь и вновь с неослабевающим изумлением этот маленький эпизод. Дело заключалось в следующем. В Риме деньгами распоряжался сенат, но доступ к казне имел только избранный народом магистрат — квестор. И вот «однажды потребовались деньги на неотложные нужды, а квестор, ссылаясь на какой-то закон, отказывался открыть в тот день государственное казначейство». Римляне, воспитанные в благоговейном почтении к законам, растерялись и не знали, что делать. «Тогда Публий в сенате объявил, что сам возьмет ключи, ибо государство обязано ему тем, что казначейство заперто» (Polyb., XXIII, 14, 5–6).
141
Ганнибал не задал Сципиону, в свою очередь, вопроса, кого