На Катона смотрели как на выскочку, нового человека, неотесанного деревенского жителя, и он навсегда запомнил их высокомерие. Впоследствии, когда он был уже консуляром и цензорием, у него вырвались горькие слова: «Вы говорите, что родосцы горды. Это обвинение я менее всего желал бы услышать по отношению к себе и своим детям… Но неужели вы сердитесь, что есть на свете кто-то более гордый, чем мы?» Комментируя это место, Авл Геллий замечает: «Решительно ничего нельзя возразить более веского, более сильного, чем этот укор, обращенный к самым гордым людям на свете» (Gell., VI, 3).
После Второй Пунической войны римская аристократия стала окружать себя роскошью, блеском, изысканным великолепием. Начали жить на широкую ногу, жилища свои украшали греческими статуями и картинами, заказывали дорогие обеды, изящно одевались, устраивали веселые театральные игры, декламировали греческие стихи. И вот среди всего этого блеска, среди великолепных коней с пурпурными чепраками, среди ослепительных колесниц, среди изящных дам в тончайших платьях со шлейфами, среди волн завитых кудрей и аромата духов резко выделялась пуритански суровая темная фигура Катона. Все это милое возрожденческое веселье он назвал мерзостью и объявил ему войну.
Они жили в роскошных виллах с мозаичными полами (Cato Orat., fr. 185), а его дом был даже не отштукатурен (Plut. Cat. mai., 4). Они пили из изящных греческих сосудов, у него не было ни одной вазы (Cato Orat., fr. 174). Они заказывали себе обеды у поваров, за рыбу платили дороже, чем за быка (ibid., fr. 145), он ел только самую дешевую крестьянскую пищу (Cato Orat., fr. 53; Plut. Cat. mai., 4). Они пили дорогие вина, он — тот же напиток, что бедняки-гребцы (Cato Orat., fr. 53, 182). «Катон сам говорит, что никогда не носил платья дороже ста денариев, пил такое же вино, как его работники, припасов к обеду покупал всего на тридцать ассов, да и то ради государства, чтобы сохранить силы для службы в войске» (ibid.). Да, среди них он и впрямь казался одним из оживших бородатых консулов, который то проклинает, то отечески вразумляет развращенных внуков.
Катон обрушился со всей силой своего красноречия на все то, что он называл новые нравы, которые мы описали в главе первой. Главными своими врагами он почитал роскошь, новые легкие нравы и все греческое. Он ненавидел греков и «смешивал с грязью всю греческую науку и образование» (Plut. Cat. mai., 23). В наставлениях к сыну он писал: «В своем месте я расскажу тебе, сын мой Марк, то, что я узнал об этих греках в Афинах по собственному опыту, и докажу тебе, что сочинения их полезно просматривать, но не изучать. Эта раса в корне развращена. Верь мне: в этих словах такая же правда, как в изречениях оракула: этот народ все погубит, если перенесет к нам свое образование» (Plin., N.H., XXIX, 14).
Над греческими философами он издевался, Сократа называл пустомелей (Plut. Cat. mai., 23). «Пусть философы ведут ученые беседы с детьми эллинов, а римская молодежь по-прежнему внимает законам и властям», — говорил он (ibid., 22). Он клеймил позором людей, любующихся греческими статуями и картинами (Cato Orat., fr. 94, 95; Liv., XXXIV, 4), призывал изгнать из Италии всех греков (Plin. N.H., VII, 113) и предрекал, что «римляне, заразившись греческой ученостью, погубят свое могущество» (Plut. Cat. mai., 23).
Его великая борьба против новых нравов началась с юности и продолжалась всю жизнь. Первое его выступление относится к тому времени, когда он был назначен квестором при Сципионе в Сицилию.{80} Когда он, прибыв в Сиракузы, увидел полководца в модном греческом плаще, с длинными кудрями, когда он узнал, что тот все время проводит в театре или библиотеке, дает блестящие пиры и осыпает солдат подарками, Катон остолбенел. Он был поражен не менее, чем Лютер, увидавший беспутства эллинизировавшегося римского папы. Читатель помнит, быть может, как Катон, подойдя к императору, с резкой прямотой обличил его, перечислил, сколько денег тот бросил на ветер, и прибавил, что жалеет не денег, а исконную римскую простоту, которую губит Публий Корнелий. Получив от Сципиона гордый и холодный ответ, он немедленно покинул остров и явился в Рим с официальным доносом на военачальника. «Он вел себя как мальчишка, — доносил Катон, — пропадая в театрах и палестре» (Plut., ibid., 3).