— Народу римскому не подобает слушать чьи бы то ни было наговоры на Публия Корнелия Сципиона, ибо что осмелятся говорить обвинители, ему одному обязанные тем, что могут говорить (Polyb., XXIII, 14, 1–4). Я вспоминаю, квириты, — продолжал он, — что сегодня тот день, в который я победил пунийца Ганнибала, смертельного врага нашего государства, в большом сражении в Африке. Я одержал вам эту победу и заключил мир, на который не было никакой надежды. Так не будем же неблагодарны к богам. Я думаю, давайте оставим этого бездельника и пойдем прямо на Капитолий и воздадим благодарность Юпитеру Всеблагому и Величайшему (Gell., IV, 18).{93}
Сказав это, он повернулся и направился к Капитолию. И все собрание бросилось за ним. Даже писцы, которым надо было вести протокол, побросали свои стили, даже виаторы, служившие курьерами при Невии. Растерянный обвинитель стоял один посреди площади, осыпаемый насмешками убегающей толпы. Наконец он очнулся и бросился за Сципионом, крича громче всех.[181] В сопровождении всего народа Публий обошел все римские храмы. Его окружало всеобщее ликование, отовсюду были слышны прославления и пожелания счастья. Казалось, этот день еще светлее и торжественнее того, когда он вступил в Город, празднуя триумф над Ганнибалом (Liv., XXXVIII, 51). Народ проводил героя до дверей дома, а наутро снова пришел, чтобы приветствовать его. Но Сципиона уже не было в Риме. Он уехал, чтобы не возвращаться никогда. «Этот блистательный день, — говорит Ливий, — засиял Публию Сципиону последним светом» (Liv., XXXVIII, 52).{94}
Глава VI. ЛИТЕРН
Имение Сципиона, куда он удалился навек, было расположено в прелестном уголке Кампании на берегу моря, несколько севернее Неаполитанского залива. «Кампания, — пишет Страбон, — это самая благодатная равнина из всех. Она окружена плодородными холмами и горами» (V, 4, 3). Вся страна буквально тонула в масличных садах и виноградниках. Бродившему в этих полях казалось, по словам Плиния, что это единственное место на земле, где природа трудилась радуясь. Страна, столь чудесная сама по себе, делалась еще прекраснее, ибо овеяна была романтическими легендами. Рядом, возле Кум, был таинственный вход в Царство Аида, куда вступил Эней с золотой ветвью. А несколько поодаль расстилалась Флегрейская долина, покрытая исполинскими валунами — здесь, говорят, некогда бились боги и гиганты.
Много веков спустя Литерн посетил Сенека и осмотрел дом Сципиона. «Я видел, — рассказывает он, — виллу, сооруженную из квадратного камня, стену, окружающую лес, башни, наподобие форта, вздымающиеся с обеих сторон, водоем под сенью зданий и зелени, которого хватило бы, наверное, для целого войска, баньку, тесную и темную по обычаю древних» (Ер., LXXXVI, 4). Сам дом поразил воспитателя Нерона своей деревенской простотой. В саду росли вековые мирты и оливы, на которые паломники смотрели с благоговейным чувством, ибо говорили, что они посажены рукой самого Публия (Plin. N.H., XVI, 234).
Вот и все, что мы знаем об этом месте, где Сципион провел последний год жизни. Что делал он в этом тихом уголке? Изучал сочинения греков, как думает Плутарх, занимался сельскими работами, как полагает Сенека, или просто бродил по берегам моря и вспоминал о прошлом? Беседовал ли он там с друзьями, которые постоянно приезжали его навестить из Рима, или жил совсем один, окруженный лишь семьей? Все это окутано тьмой.
Ничто не изменило его решения. Катон, став цензором, объявил принцепсом сената не Публия, а своего патрона Флакка и изгнал из сената Люция Сципиона как уличенного взяточника. «Он до тех пор не переставал сеять подозрения и клевету, пока не изгнал из Рима Сципиона, а брата его не заклеймил позорным клеймом вора, осужденного за казнокрадство» (Plut. Cat. mai., 32). Это была месть, которая должна была, по его мысли, больно оскорбить гордого Сципиона. Но тот отнесся к этому известию с холодным спокойствием.
Лишь один случай, происшедший с ним в Литерне, донесло до нас предание. Однажды к дому Публия подошла большая шайка разбойников. Домашние, разумеется, поспешили запереть двери и стали вооружаться кто чем мог. Но разбойники закричали из-за двери, что не желают никому причинять вреда, а пришли лишь взглянуть на Сципиона Африканского. Домашние были растеряны, но Публий приказал немедленно отпереть дверь и впустить их. Войдя робко и неуверенно, они преклонились перед дверным косяком, будто это был алтарь храма, прикоснулись губами к руке Публия и, «положив у входа дары, которые обычно посвящают бессмертным богам, вернулись домой счастливые, что им выпало на долю увидеть Сципиона… Сошедшие с неба звезды, предстань они людям, не вызвали бы большего поклонения» (Val. Max., II, 10, 2).