И без того растревоженную толпу разжигали демагоги. Во главе их стоял некий Гай Теренций Варрон, тот самый трибун, который постоянно нападал на диктатора. Патриции с отвращением рассказывали, что он сын торговца-мясника из лавочки и мальчишкой сам помогал отцу в этом «низменном, рабском, грязном занятии» (Liv., XXII, 25, 18–19; ср. Val. Max., III, 4, 4). Он был самонадеян и умел заискивать перед народом (Plut. Fab., 14). Сейчас он без устали кричал на площади, что разобьет Ганнибала, как только его увидит (ibid.). Вот этого-то Варрона народ избрал консулом.
Сенат был в ужасе от этого выбора. Ему казалось, что это второй Фламиний. Чтобы спасти положение, вторым консулом решили выдвинуть Люция Эмилия Павла. То был, по общему мнению, достойный и благородный человек, происходивший из древнего патрицианского рода. Но за несколько лет до начала злосчастной войны он вместе с Ливием был консулом, и обоих их после блестящего триумфа ложно обвинили в утайке денег. Опозоренные судом, они удалились от дел. Но каждый вел себя по-своему. Гордый и мстительный Ливий возненавидел римский народ и отрекся от него, а мягкий Эмилий впал в глубокое уныние. Сейчас его честность и опытность в военном деле заставили отцов остановить свой выбор именно на нем. Запуганный судебным приговором Эмилий с робостью слушал сенаторов. Только чувство долга перед родиной, которое он считал необходимым ставить выше всего, заставило его взяться за это опасное и неблагодарное дело: обуздывать безумие товарища. Уезжая из Рима с тяжелым сердцем, он обещал Фабию сделать все, чтобы не давать боя Ганнибалу.
«Когда я думаю только о себе, Фабий, — сказал он на прощание, — то для меня вражьи копья лучше нового суда сограждан. Но коль скоро таковы нужды государства, я предпочту, руководя войском, услышать похвалу от тебя, нежели от всех прочих, навязывающих мне противоположные решения» (Plut. Fab., 14).
Оба консула, утонченный аристократ и бывший лавочник, вместе отправились в Апулию навстречу Ганнибалу. Варрон был настолько безумен, что настоял, чтобы они командовали поочередно — день Эмилий, день — Теренций (Plut. Fab., 15). Ганнибал делал все, чтобы вызвать их на бой. Сначала это ему не удавалось из-за твердости Эмилия. Варрон рвал на себе волосы, крича, что его лишают великолепного триумфа. Но долго так продолжаться не могло. Командование перешло к Варрону, и он решил дать битву.
Противники расположились у местечка Канны возле реки Ауфид. У Ганнибала было 40 тысяч пехотинцев и 10 тысяч всадников, римская армия насчитывала более 80 тысяч воинов. Но искусство полководца свело на нет все эти преимущества. Римляне опять были выданы врагу безумным военачальником. Говорят, Ганнибал, глядя на расположение войск, заметил: «Мне было бы еще удобнее, если бы он передал мне их связанными» (Liv., XXII, 49, 4; Plut. Fab., 26).
Войска медленно сходились. Римляне с изумлением глядели на разноплеменные ряды врагов: здесь были и огромные, обнаженные по пояс галлы с рыжими косматыми волосами, испанцы в туниках, блестевших пурпуром и золотом, и африканцы, одетые в римские доспехи, снятые с убитых (Liv., XXII, 46, 4–6). Никогда прежде не сходились такие огромные армии. Исход битвы был ужасен для римлян. Сражение быстро превратилось в резню. Римляне были окружены и почти целиком истреблены. Смерть настигала их и на обоих берегах реки, и в воде. Пало немногим менее 70 тысяч, около 10 тысяч попало в плен, спаслось же из всего огромного войска меньше 3 тысяч (Polyb., III, 117, 3). Среди моря крови и смерти, которая глядела отовсюду, молодой патриций Гней Корнелий Лентул скакал с поля боя на коне. Вдруг он заметил окровавленного человека, неподвижно сидящего на камне. Вглядевшись, он узнал консула Эмилия. С внезапным порывом юноша воскликнул: