Почему же об обоих ораторах сложилось такое мнение? Цицерон объясняет это так: «Красс не скрывал, что он учился, но старался показать, что учением этим не дорожит и что здравый смысл соотечественников ставит выше учености греков; а Антоний полагал, что у такой публики, как наша, его речь встретит больше доверия, если будут думать, что он вовсе никогда не учился. Таким образом, и тот и другой считали, что впечатление будет сильнее, если делать вид, что первый не ценит греков, а второй их даже не знает» (Cic. De or., II, 4). Именно так должен был поступать римлянин, дороживший своей репутацией. К подобным уловкам часто прибегал и сам Цицерон. Когда по молодости лет он неловко выставил напоказ свое восхищение эллинами, он стал часто слышать, как за его спиной с насмешкой говорили: «Грек!» и «Ученый!», — «распространенные среди римской черни бранные слова» (Plut. Cic., 5). И потом всегда умело скрывал свое восхищение перед греческой культурой.
Вот почему римлянин, открыто проявлявший интерес к эллинам, бросал вызов общественному мнению. Но Публий Корнелий был так горд, что не мог унизиться до притворства. И вскоре в Риме с возмущением заговорили о его непристойном поведении. Консул римского народа должен был важно шествовать по улицам в военном плаще. А впереди шагали и расчищали ему дорогу ликторы со связками прутьев и секирами. Вид его должен был быть неприступен, поступь величава, обеды же должны были отличаться чинностью и тишиной (Cic. Verr., V, 28). Что же сказать о консуле, который один, без всякой охраны, без приличествующей его сану свиты, бегает по городу в греческом плаще и сандалиях, беседует с философами, с утра до ночи пропадает в театрах и даже — о ужас! — занимается гимнастикой в палестре (Liv., XXIX, 19; Plut. Cat. mai., 3). Чтобы понять, какое впечатление на римлян должны были производить рассказы о поведении их молодого консула, достаточно вспомнить, что у Цицерона в речи против наместника Сицилии Верреса в одном ряду с обвинениями в чудовищных злодеяниях — убийствах, вымогательствах, грабежах, попрании всех законов божеских и человеческих — стоит: «Ты в звании наместника провинции[73] показывался людям в тунике и пурпурном плаще», то есть в греческой одежде (Cic. Verr., V, 137; ср. IV, 54; V, 31). Тацит приводит забавный рассказ, как Германик вызвал недовольство Тиберия тем, что попытался подражать Сципиону: «Он повсюду ходил без всякой стражи, в открытой обуви и таком же плаще, какой носили местные греки, подражая в этом Публию Сципиону, который, как мы знаем, сходным образом поступал в Сицилии, хотя война с карфагенянами была в полном разгаре» (Тас. Ann., II, 59).
Особенно возмущали римлян упражнения в палестре. Цицерон передает общее мнение всех своих соотечественников, уверяя, что палестра — источник безнравственности и развращенности. Юношам, говорит он, следует законом запретить обнажаться и заниматься гимнастикой (Cic. De re publ. IV, 4; ср. Plut. Qu. Rom., 40; Cic. Tusc., IV, 33). Войско Сципиона подражало во всем полководцу. Следуя влечению своего веселого и щедрого характера, он устраивал непрерывные празднества и увеселения, словно был не полководцем, а устроителем игр (Plut. Cat. mai., 3). Пиры, карнавалы, подарки, которыми он щедро осыпал окружающих, — все эти безумства, казалось, занимали все его внимание. Греки были восхищены и очарованы новым римским консулом (Val. Max., III, 6, 1; Liv., XXIX, 1). Он дарил их милостями и оказывал ряд важных услуг. Он поспешил загладить все несправедливости, причиненные им Марцеллом (Liv., XXIX, 1).
Естественно, в Риме были в ужасе от поведения консула. Отцы не верили своим ушам. Узнали же они об этом вот как. Квестором Публия в Сицилии был Марк Порций Катон, столь знаменитый впоследствии. В то время это был еще совсем молодой человек, ровесник Сципиона, но уже тогда он отличался суровым и непреклонным характером. Он был близок к Фабию, и тот успел еще в Риме настроить его против консула. Теперь же поведение этого повесы глубоко возмутило Катона. Порций всегда гордился своей грубой прямотой, считая ее свойством настоящего мужчины. Вот почему он, подойдя к Сципиону, «без всяких обиняков» обличил его, «ставя ему в упрек не величину расходов, а то, что он губит исконную римскую простоту, ибо воины, не зная нужды ни в чем, привыкают к удовольствиям и изнеженности. Сципион отвечал, что на всех парусах идя навстречу войне, он отнюдь не нуждается в таком чрезмерно аккуратном квесторе — ведь не в деньгах, а в подвигах ему придется отчитываться перед римским народом» (Plut. Cat. mai., 3). Катон был оскорблен до глубины души. Он сейчас же уехал, чтобы донести сенату о преступном поведении консула. В Риме с возмущеньем заговорили о легкомысленном молодом человеке, который словно приехал не на войну, а на прогулку, который «занимается книжками и гимнастическими упражнениями» и «проводит жизнь в праздности и изнеженности» (Liv., XXIX, 19).