— Как, разве вы не рады достойному сопернику? — перебил Публий сам себя, удивляясь сумрачно напряженным лицам товарищей.
— Я лично, предпочитаю радоваться днем, а ночью — спать, — возразил Луций.
— Так порадуйся тем спокойным ночам, которые дарует нам победа, ведь именно сегодня она впервые улыбнулась нам, хотя пока еще и издалека, — урезонил брата Публий и продолжил рассказ о Ганнибале:
— Итак, вначале Пуниец пытался отнять у нас Нумидию, посеяв и взрастив там заговоры, но, когда эта затея в целом провалилась, надумал хитрым стратегическим ходом и нас лишить ее поддержки. Причем, обратите внимание: он рассчитал маршрут так, чтобы перекрыть нам связь с союзниками в самый последний момент, стремясь до той поры скрывать свои планы. Я даже подозреваю, что переходом в Гадрумет он сознательно спровоцировал наше выступление против Карфагена, желая вынудить нас потерять время, и за счет этого получить фору в расстоянии. Тут идет тонкая игра: и им, и нам нужно торопиться, но так, чтобы соперник не заподозрил недоброе и не спохватился прежде, чем настанет роковой час. Масинисса уже идет навстречу нам, но я подготовил ему приказ несколько удлинить путь и уклониться к югу, причем я точно вычислил точку его встречи с нами. Мы же тоже должны поманеврировать, чтобы запутать Пунийца. Но, как видите из схемы, мы будем двигаться по катету, естественно, с учетом особенностей рельефа, а карфагенянин — по гипотенузе, или, скажем вернее, по отрезку параллельному ей. Ганнибал этого не поймет, так как не знает выбранную нами точку объединения войск. Так что у нас преимущество, хотя, конечно, все это дело будет проходить на риске и зубовном скрежете.
Многие легаты не приняли точку зрения проконсула. Слишком уж отчаянный шаг предлагал совершить полководец, противоречащий нормам традиционного мышления и военной науки, предписывающей всегда тщательно заботиться о тыловом обеспечении. Некоторые офицеры не вполне верили в то, что Сципион правильно разгадал намерения соперника, а те, которые верили, полагали целесообразным использовать его догадку по-иному и благополучно отступить в освоенный край на побережье, вместо того чтобы, как они говорили, «самим лезть в раскрытую пасть хищника». Однако все их аргументы и советы могли позволить лишь уберечься от Ганнибала, но не победить его. Это понимали и сами легаты, потому свои возражения они большей частью оставили при себе и не перечили Сципиону. А Публий, хотя и видел скрытую оппозицию, перед лицом наступающего дня посчитал недопустимыми дальнейшие разговоры и приказал готовиться к выступлению из лагеря.
Часть обоза римляне отправили на базу под Утикой и, оставив продовольствия только на несколько дней, в течение которых должна была решиться судьба войны, налегке устремились в глубь материка.
Публий, с изысканной грацией восседая на разукрашенном коне, сновал вдоль колонны, радуя солдат удалым видом и бодрящим словом. «Резвее шаг! — покрикивал он. — Настигнем Пунийца прежде, чем его похитит у нас Клавдий Нерон, который, да будет вам известно, уже отчалил из Остии и гонится за нами и нашей славой!» Сципион всячески стремился увлечь войско затеянным предприятием и с этой целью устроил соревнование между подразделениями на четкость исполнения походных команд и организованность строя. Причем, заботясь о настроении солдат, он, естественно, в еще большей степени уделял внимание офицерам и, контролируя марш войска, поочередно подъезжал ко всем легатам, чтобы в индивидуальной беседе, каждого по-особому, убедить в правильности принятого образа действий. Наедине с Публием они откровенно высказывали свои опасения, говорили то, что, страшась упреков в трусости, не могли сказать на общем совете, и, раскрываясь, допускали его к себе в душу, а уж этим-то он умел пользоваться. В конце концов настойчивые усилия Сципиона увенчались успехом, и к вечеру уже все легаты были заражены азартом борьбы и страстью к победе; из подчиненных он вновь сделал единомышленников.
К исходу этого дня Ганнибал прибыл в западную Заму, но почти не приблизился к цели: отсечь римлян от Нумидии — так как те неожиданно для него отклонились в сторону. Наверное, он провел не менее тревожную ночь, чем накануне Сципион. Но, как бы там ни было, утром карфагеняне, стараясь упредить противника, свернули к юго-западу и вступили на путь по той самой гипотенузе, которую определил им римский полководец.
Римляне на рассвете откорректировали свой маршрут с учетом погрешностей карты, а также — последних достижений Ганнибала и Масиниссы и с прежним энтузиазмом устремились вперед, словно вздумали насквозь пронизать дикую Ливию.
Весь день продолжалась скрытая заочная гонка соперников, в которой Ганнибал, обладающий более громоздким и менее закаленным в общей массе войском, с неизбежностью начал отставать.
Противники достигли пределов пунийской державы. Природа здесь почти не изведала рук человека и лишь периодически платила дань кочевникам. Через какую-то сотню миль по их курсу начинались солончаки, а далее простирались пески, доступные только караванам гетулов. Пустыня уже предупреждала о себе тяжким, знойным дыханьем и, посыпая людей тонким слоем незримых по отдельности песчинок, словно бы одевала их в желтый саван, готовя к жертвоприношению. Окружающий пейзаж удручал однообразием. Повсюду вздымались бурые, почти лишенные растительности холмы. Роль деревьев здесь выполняли кусты, а вместо травы кое-где торчали пыльные пучки бурьяна. Зеленый цвет был напрочь изжит отсюда летними месяцами. Поселения встречались все реже, да и те, что попадались на пути, имели убогий, почти безжизненный вид, представляя собою кучки приземистых глиняных мазанок, между которыми в лужах пыли голышом барахтались чумазые дети.
Но зато само войско римлян, как, надо думать, и пунийское, вдруг сделалось средоточием местной жизнедеятельности, поскольку со всей округи к нему собрались насекомые и птицы. Разноцветные мухи яростно атаковали солдат, нанося порой чувствительные уколы, причем, в случае насильственной смерти, некоторые из них растекались по телу ядом и мстили победителям болезненными язвами. Ливийские проводники посоветовали римлянам не трогать этих опасных существ и пытаться аккуратно стряхивать или сдувать их с кожи. А над головами легионеров носились вороны и саркастически каркали, наблюдая мушиный бой. Птичья стая увеличивалась с каждым часом и, заполоняя ясное небо, сгущалась, как туча. Однако пока еще это пищащее, жужжащее и каркающее воинство больше развлекало людей, чем вызывало их досаду. Но на следующий день воздушная орда разрослась до невероятных размеров и стала оказывать удручающее воздействие на солдат.
При первых признаках зари воронье взвилось в едва посветлевшие небеса, сделав их снова черными, и подняло омерзительный крик. А когда сумрак стал рассеиваться, обнаружилось, что в полку стервятников прибыло, и помимо воронов появились грифы, невозмутимо сидящие на увядших кустах, а также — прямо на земле и со зловещим вниманием присматривающиеся к людям. Убедившись, что все воины, слуги и животные пока еще живы и, очнувшись от сна, поднялись на ноги, похоронная команда воспарила вверх. При этом вороны и прочая мелочь с истошными воплями шарахнулись в стороны, заняв фланги и тыл птичьего войска. В таком порядке эта стая и следовала за легионами, терпеливо дожидаясь своего часа, ибо даже птичьими мозгами разумела, что там, где происходит большое скопление людей, массовая смерть неизбежна.
Если сдыхал обозный осел или вконец обессилившая лошадь, кровожадные хищники устраивали битву над трупом животного. Не прекращая междоусобицы, они торопливо раздирали тушу. Первыми лакомились грифы, деловито исследуя чрево жертвы лысыми головами, а вороны были рады и объедкам и поторапливали грифов, хватая их за хвосты. Над оголенными костями волненья стихали, и продолжалась неспешная погоня за основной частью добычи. Стервятники мерно парили над колонной и зорко блюли смерть.