Существовала ли земная сила, способная противостоять этой мощи? Такой силы не могло быть, но она была. Ветераны Ганнибала ничуть не уступали принципам и триариям Сципиона. За двадцать лет эти люди забыли, где родились, лишились имен, замененных кличками, перемешали свои языки в грубый армейский жаргон. Их Отечеством стало войско, богом — Ганнибал, а образом жизни — война. Они производили смерть, единственным итогом их существования являлись трупы и разруха. Причем все это вершилось с единственной целью — вредить Риму, сама их жизнь была направлена против Рима и римлян, следовательно, победа Рима означала для них глобальное истребление, в римском мире им не было места, в нем не нашлось бы ни одного государства, ни одного народа, ни одного племени, согласного приютить кого-либо из них. Потому сегодня они сражались не только за Ганнибала и собственные жизни, они бились за право иметь место в истории, за право называться людьми. Общее преступленье против Рима, а значит, с победой римлян, и против всей цивилизации, сплавило всю эту человекообразную массу в единую глыбу, которая теперь, остервенело грохоча, накатывалась на фалангу Сципиона.
При равенстве уменья и ненависти друг к другу воинов обоих войск ни одна из сторон не могла сдвинуть с места встречный строй. Победа представлялась недостижимой как римлянам, так и наемникам. Лишь смерть была в выигрыше от столь беспощадного противостояния и целыми шеренгами получала тех бойцов, за каждым из которых поодиночке безуспешно многие годы гонялась по всему свету. Может быть, именно в тот час и ослепла Фемида, проглядев глаза в напрасных усилиях среди достойных узреть достойнейших, и отчаявшись в своей способности справедливо рассудить этот спор. Жестокое равновесие, всякий миг питаемое новыми жертвами, длилось довольно долго, а для наблюдающих за змеящейся на месте линией фронта полководцев — нестерпимо долго. Солдатскому напору уже стала поддаваться сама земля; разбитая сапогами, она взметалась вверх облаками пыли, словно желала скрыть устрашающее зрелище от ока небес. Но, при всем том, невозмутимыми оставались воины. Задние ряды снабжали пополнением быстро редевшие — передние, и оттого оба войска казались высшими бессмертными существами, хотя и состояли из смертных людей.
Однако постепенно начал сказываться численный перевес карфагенян, и левый фланг римлян стал загибаться назад, а правый держался на прежней позиции из последних сил. Тогда возле ставки Сципиона зажгли два костра — это был знак для Минуция Терма, находящегося со своим отрядом за холмом как раз у левого края римских войск. Квинт тотчас приступил к делу и напал на вражескую засаду. Но пунийцы, будучи весьма изощренными в подобных предприятиях, не растерялись и успели перестроиться для организации сопротивления. В результате, поодаль от места главного сражения возник еще один бой.
В исполненный драматизма момент, когда стало ясно, что помощь от Минуция Терма запоздает, а принципы и триарии уже просто ввиду недостатка физической массы строя не смогут сдержать давление вражеских толп, Сципион заметил далеко за горной грядой мутное чуть движущееся пятно. Этого события он ждал так долго, что теперь уже не нашел в себе сил для радости. Публий бросил еще один быстрый взгляд на горизонт и поспешно отвернулся, словно боялся выдать свое открытие врагу, хотя Ганнибал находился от него на расстоянии мили, и, кроме того, теперь Пуниец мог сколько угодно любоваться приближающейся конницей, так как изменить что-либо уже все равно не представлялось возможным. На какой-то миг у Публия мелькнула мысль, что обозначившаяся в тылу пунийцев конница принадлежит неприятелю, каким-нибудь образом перехитрившему римлян. Это предположение, пронзив голову, жестоко ударило в сердце, но Публий рассудил, что более вероятно обратное, и потому заставил себя успокоиться. Как бы там ни было, а переживаниям надлежало уступить место действию. Сципион вскочил в седло и пустился в сопровождении штабной свиты объезжать строй своих войск. В нем было столько страсти к битве и воли к победе, что ему хотелось растерзать собственную душу на тридцать тысяч частиц и бросить их воинам, уж тогда они смогли бы разгромить не только сорок тысяч Ганнибаловых наемников, но и сорок тысяч Ганнибалов! Надрывая глотку, он кричал воззвания легионерам, напоминая им, кто они и ради чего сражаются, и хотя солдаты на передовой за грохотом сечи не слышали его, задние ряды подхватили клич полководца и, напитавшись словно из воздуха новой энергией, ринулись вперед, создав столь необходимый подпор передним шеренгам.
Тут подался назад карфагенский центр. Как ни мужественно бились карфагенские ополченцы, недостаток мастерства и закалки начал сказываться, и двужильные гастаты, накатываясь на противника с неутомимостью морского прибоя, стали одолевать изнемогших горожан. Почин центра подхватил Гней Октавий, распоряжавшийся правым флангом. Исчерпав все тактические возможности своей должности, он созвал отборных воинов, с ними бросился в гущу врага и личной отвагой заразил остальных легионеров, в которых воодушевление пробудило новые силы.
Этот новый пыл римлян, воспламенивший их тогда, когда уже, казалось, были исчерпаны все ресурсы, привел в смущение Ганнибаловых ветеранов. Скрытыми чувствами души они учуяли перспективу всем своим множеством полечь замертво на эту сухую бесплодную землю. Наемники готовы были сколько угодно сражаться за Ганнибала, но вот умирать за него — не хотели. Достойно умереть можно только за Родину: за жен, матерей, детей и друзей, за тех, кто некогда умер за тебя, и за тех, кто когда-нибудь будет умирать за твоих детей и внуков — но невозможно вдохновенно идти на смерть за Ганнибала, Александра или персонально — Сципиона. Тут-то и проявилось преимущество гражданской армии над наемной, превосходство людей над машинами смерти. Как ни велик был Сципион, особенно в глазах своих солдат, высоко над его головой возвышалась громада Рима, а за спиною Ганнибала простиралась пустыня, и сколь много ни мнил бы о себе этот человек, сейчас он виделся наемникам маленьким и ничтожным. Перед лицом монолитного римского войска, озаренного светом Родины, наемники бессознательно ощутили убожество своих идеалов, а значит, и человеческую неполноценность. Руки их продолжали добросовестно манипулировать оружием, но звезда пунийцев погасла, и если они еще держались на заданном рубеже, то лишь за счет численного перевеса.
Так было в центре и на фланге Гнея Октавия, но на другом крыле карфагенская фаланга продолжала теснить римлян. Однако вскоре туда подоспел Минуций Терм, все-таки одолевший пунийскую засаду, и положение на этом участке выровнялось.
Общая картина боя формально все еще обещала одинаковые шансы на успех обеим сторонам, и Ганнибал, игнорируя произошедший духовный перелом в битве, мог надеяться на успех, но тут на равнину стремительным галопом ворвалась конница Гая Лелия и Масиниссы, и судьба сражения сделалась ясной для всех.
Наемникам показалось, будто земля загорелась у них под ногами, и они, обезумев от ужаса, бросились врассыпную, а карфагеняне из защитников государства снова обратились в расчетливых дельцов и, смекнув, что попытка бегства столь же безнадежна, сколь и сопротивление, поспешили сдаться римлянам, уповая на могущество оставленных дома сундуков.