Увидев беспросветную печаль на небритом лице виновника поражения, Сципион забыл ненависть к нему, но проникся брезгливостью к безволию этого человека. Он вдруг почувствовал себя гораздо старше и сильнее его и потому сказал: «Не будем, Гай Теренций, доискиваться причин поступков, позволивших тебе спастись. Как бы то ни было, это хорошо, что ты жив. Государству нужен консул. Сбрось груз прошлого и считай, будто только сейчас вступил в должность. Ты нужен Родине, нужен бодрый и полный сил. Так стань же таковым». Отчаявшийся, отрешенный от всего мирского Варрон не заметил, что к нему обращается девятнадцатилетний юноша. Когда он глядел в пронзительные глаза Сципиона и слышал его твердый голос, ему чудилось, будто этими словами взывают к нему сами боги, столь глубоко выражали они его сокровенные надежды, в которых до этого момента он даже не смел себе признаваться. Постояв в задумчивости, Теренций молча повернулся и ушел. Публий тоже некоторое время неподвижно размышлял о происшедшей сцене, удивлялся своей непочтительности к консулу, но в конце концов пришел к выводу о справедливости и своевременности сказанных слов, а значит, и о правильности поступка.
27
Слух о каннском побоище преодолел двести миль до Рима, и за весь путь молве почти не удалось его преувеличить, столь исчерпывающе ужасна была истина. Говорили, что уничтожено все войско вместе с консулами. От армии действительно сохранилось только десять тысяч солдат, около пятидесяти тысяч пали на поле боя, остальные оказались в плену. Население Города снова окрасилось в унылые тона. Создавалось впечатление, будто траур по гибели войска и полководца превратился в Риме в некий ежегодный мрачный ритуал, настолько он сделался угрожающе регулярным. Оставалось только удивляться, откуда в выплаканных после «Требии» и «Тразименского озера» женских глазах брались слезы. Но нынешняя катастрофа превосходила размахом все предыдущие, вместе взятые; соразмерным ей было и отчаяние в Городе. Оплакивая родных, горевали заодно и о себе, ибо со дня на день ждали Ганнибала.
В хаосе всеобщего страха и безысходности только Фабий Максим сохранял спокойствие, будучи давно готовым к такому ходу событий. Первым делом он разыскал преторов и попросил их как можно скорее созвать сенат, что они и сделали с полной апатией к выполняемым обязанностям. Сенаторы собрались в Гостилиевой курии. В первое время отцы города вели себя так же, как толпа простолюдинов на форуме, не находя воли, чтобы обуздать свои чувства. Но Фабий, проявив терпение и такт, добился некоторого порядка и заставил присутствующих выслушать себя.
Он сравнил положение государства с войском, попавшим в окружение, когда паника и неразбериха означают полное его истребление, но разумному полководцу достаточно разобраться в обстановке, оценить возможности противника и удержать организованный строй воинов, чтобы целенаправленным натиском совершить прорыв вражеского кольца. «Не по нашей вине Отечество попало под удар, — говорил Квинт Фабий. — Всегда найдется множество тщеславных выскочек, готовых погубить государство, но вызволить его из беды способны только истинно первые люди. Теперь, когда посеянная политическая рознь дала кровавый урожай, настала пора сенату приняться за дело, и в первую очередь следует восстановить дисциплину в Городе».
На основе предложений Фабия сенаторы выработали несколько постановлений, которые должны были способствовать возобновлению нормального функционирования государства.
Для более точного определения границ бедствия и уяснения планов противника в Апулию направили гонцов. У всех ворот Города поставили караулы, чтобы население в страхе не разбежалось. Был установлен срок для оплакивания погибших в тридцать дней, после чего выражение скорби запрещалось, причем предаваться печали предписывалось только у себя дома. На площадях и улицах собираться группами не дозволялось. Сами сенаторы целыми днями ходили по городу, успокаивали и утешали людей.
28
Пунийцы в день каннского сражения настолько утомились колоть и резать, что отложили грабеж до утра и вернулись в лагерь. Там они предавались сладким грезам о грядущем богатстве и могуществе под вопли полуживого мяса, покрывавшего огромную равнину. С проблесками рассвета возбужденные африканцы вышли на тягостно вздыхающее и кое-где шевелящееся поле своей славы. Куда бы ни обратился пунийский взор, он неизменно упирался в груды трупов тех, кто день назад еще назывался римлянами. Карфагеняне потеряли восемь тысяч лучших солдат, но их тела терялись в море сраженных противников. Из нагромождения обрубков вдруг поднимался полутруп, в ком холод ночи всколыхнул жизнь и, забыв все, кроме боли, спотыкаясь о мертвых, пытался куда-то идти. Таких пунийцы поспешно приканчивали, поскольку те не годились для продажи в рабство. Другие еще имели силы, но не могли встать на подрубленные в сухожилиях ноги, и, моля закончить их мученья, протягивали шеи к остриям вражеских мечей, а некоторые царапали ногтями грунт и, уткнувшись в образовавшуюся ямку, старались задохнуться. До самого вечера пунийцы ползали по полю и в поте лица своего обирали трупы.
После этого Ганнибал велел ужесточить осаду обоих римских лагерей. Измученные ранами, жаждой и безнадежностью своего положения римляне вскоре сдались на условиях сохранения им жизни и в случае внесения выкупа — свободы. На этот раз Ганнибал был настроен весьма благодушно и проявил готовность отпустить не только италиков, но даже римлян, лишь цену последним назначил более высокую, таким образом разменяв свою ненависть на деньги.
Карфагеняне долго блаженствовали под Каннами, отдыхая от ратных трудов, восстанавливая силы и материальное благополучие. К ним стали приходить послы от италийских народов с изъявлениями покорности. Ганнибал неизменно слышал вокруг себя поздравления и восхваления. Только начальник конницы Магарбал упрекал его в медлительности и призывал немедленно двигаться на Рим. «Через пять дней ты можешь обедать на Капитолии!» — говорил он полководцу. Но Ганнибал считал войну практически законченной и в ответ гордо изрек: «Почему я должен столь дорожить нынешним успехом? Что помешает мне в любой другой момент устроить римлянам или кому-либо другому, кто посмеет сопротивляться, новые «Канны»? — пошутил Ганнибал. Затем уже серьезнее добавил: — Однако с Римом покончено навсегда. От этого добросовестного пахаря-крепыша осталась лишь голова, от которой я отсек туловище». Магарбал понял, что спорить бесполезно, но, уходя, сказал: «Побеждать, Ганнибал, ты умеешь, однако пользоваться победами еще не научился».
29
Узнав, что карфагеняне пока не собираются идти на Город, римляне несколько воспряли духом и увереннее стали готовиться к продолжению борьбы. К войску в Канузии был направлен претор Марк Клавдий Марцелл, до этого командовавший флотом в Остии. Клавдий Марцелл был опытным воином и полководцем, который обладал неукротимым духом, не знающим робости ни перед людьми, ни перед богами. Он отличился еще в первую войну с пунийцами, но особую славу заслужил, разбив галлов в неравном бою и посвятив доспехи поверженного им лично вражеского вождя Юпитеру Феретрию, совершив таким образом то, что за многие века, пока стоит Рим, удалось только Ромулу и Корнелию Коссу. Теренций же вернулся в Рим.
Варрону народ вместе с сенаторами устроил торжественную встречу, толпою выйдя к воротам. Все радовались, что у государства еще остался консул, благодаря чему положение казалось не совсем безнадежным. В понимании римлян, консул был не только должностным лицом, но и гражданином, ввиду особого религиозного статуса осуществляющим контакт общины с богами. Одним из первых подошел к Теренцию Фабий Максим. Он ободрил консула, высказав в более мягкой форме то, что в Канузии говорил Сципион, но в его устах такие слова звучали гораздо уместнее, чем произносимые юношей. Старец ни единым намеком не упрекнул Варрона в происшедшем. Всеобщие устремления были сейчас обращены только в будущее. Самого Фабия непостоянная толпа ныне превозносила до небес, уподобляя богам, восхищаясь его нечеловеческой прозорливостью и мудростью.