На главном форуме людей было мало, как и на других площадях. Сципионы некоторое время постояли у ростр, и, наверное, каждый представил себя обращающимся с этой трибуны к народному собранию. Но будет ли шуметь здесь политическая жизнь через год, пять лет? Публий подошел к «Черному камню» и, глядя на темный мрамор плит, подумал о связи этого места с космосом, ибо отсюда, по поверию, дух Ромула вознесся на небеса. Тут Публию почудилось, что душа в нем развернулась, выросла в столб, подобно смерчу, и уперлась в тучи, привлеченная таинственной силой. Это длилось несколько мгновений, затем дух будто снова свернулся в клубок и занял прежнее место в груди. Он очнулся, постоял в задумчивости, потом велел брату возвращаться домой, а сам направился к Капитолию.
У Юпитера в тот момент были гости, и Сципиону пришлось долго ожидать, пока они разойдутся. Оставшись, наконец, в одиночестве, он сел на скамью у деревянной колонны, покрытой терракотовыми плитами, и затих. Особая тишина храма мягко обняла истерзанный дух и глубоким покоем врачевала его раны. Публий закрыл глаза, и вскоре мрак ожил, наполнился могучими образами. Он словно наяву видел, как хитрый Гораций убегает от трех Куриациев, но, когда они растянулись в цепочку, поочередно поражает их всех, чем добывает господство Риму над Альбой-Лонгой; как Муций заживо сжигает свою руку и тем приводит захватчиков в трепет; как Гораций Коклес в одиночку удерживает неприятельское войско на мосту; как Квинкций Цинциннат скромно пашет свою землю, только что в качестве диктатора защитив Отечество. Внутреннему взору предстает нескончаемый ряд народных героев, и превыше всех, конечно, Камилл. Публия завораживало величие этого человека, победившего не только врагов, но и завистливую судьбу. Он избавил Родину от вечного соперника, взяв штурмом Вейи, и спас ее вторично уже от побежденных Веий, пытавшихся предательским соблазном своего богатства заманить к себе победителей. После этого все Зло вселенной, почувствовав в нем смертельную угрозу для себя, восстало на борьбу и поразило людей безумием. Они изгнали своего спасителя. Но Марк Фурий Камилл, сгорев в огне несправедливости, восстал из пепла сам и поднял из руин захваченный врагом в его отсутствие неблагодарный Рим! Неизменно, когда Сципион вспоминал историю этого человека, его глаза краснели от слез, а душа раскалялась от внутреннего жара. Тут возникали аналогии и с Фемистоклом — любимым греческим героем Публия, который спас всю Элладу, борясь одновременно с Ксерксом, согражданами и тупым эгоизмом спартанских вождей. Наградой же ему от афинян стали изгнание и травля, заставившие его искать убежище в стане лютых врагов — персов. Почему те, кому он сохранил свободу, воздали ему злом, а другие приютили главного виновника своего поражения? Вопрос истоков несправедливости всегда волновал Сципиона, но сейчас это было не главным, основной итог его раздумий состоял в том, что римский народ, имеющий такую судьбу и таких предков, не может погибнуть. Мимоходом он отметил превосходство римлянина над греком даже среди наиболее дорогих ему героев: Камилл одолел судьбу и вернул в Рим справедливость, тогда как Фемистокл поник от злобы сограждан и скончался в изгнании, тоскуя по Родине.
В не меньшей степени римский дух проявил и Атилий Регул. В первую войну с пунийцами он после первоначальных успехов в Африке попал в плен, но вскоре снова оказался в Риме, куда карфагеняне направили его ходатаем о выкупе пленных пунийцев. Представ перед сенатом, Регул приложил все усилия, чтобы условия карфагенян не были приняты, и после этого, сдержав слово, вернулся в Африку, зная о предстоящей ему жестокой пытке и смерти, которые не замедлили последовать. Какой-нибудь пуниец по нраву, возможно, усмехнется, узнав о непреклонности и честности римлянина, считая их в такой ситуации примитивным упрямством. Однако люди, способные показать характер, верность принципам и волю даже, казалось бы, в ущерб себе, проявят их и в иной ситуации, когда у другого не останется сил для борьбы. Именно эти люди создали неукротимое римское государство; те же развращенные общества, где каждый преследует личные выгоды, вскоре перестают существовать как целое.
Сципион решил, что, пока он будет жив, вера его в Рим не поколеблется. Если даже он останется единственным римлянином в земном круге, Карфаген еще не будет победителем.
Дома Публий долго сидел в темноте, переживая впечатления дня, потом зажег масляный светильник в форме чаши и стал просматривать свою библиотеку. Здесь были: сборник речей Аппия Клавдия Цека, трагедии Ливия Андроника и его перевод «Одиссеи», который молодые Сципионы использовали как учебник. Однако главную часть библиотеки составляли греческие книги, в большинстве своем привезенные из Тарента. Развернув некоторые из них, Публий углубился в воспоминания об этом посещении побережья Ионийского моря. Он ездил туда с отцом, дядей Гнеем, воюющими ныне в Испании, и братом Луцием. Тогда ему было пятнадцать лет. Это путешествие оказало на него огромное влияние. Он увидел большой порт и полюбил корабли, познакомился с греческой архитектурой, поражавшей количеством колонн и мрамора, скульптурой, несущей в первую очередь эстетическую функцию, а не изобразительную, обычаями эллинов. Несколько раз ему довелось побывать на спорах философов, увлекших его не столько тематикой, сколько умением отстаивать свою позицию, выстраивать доводы, как манипулы на поле боя, и организованно вести их в атаку, применяя всевозможные тактические ходы. Римляне, выступая в курии или на Комиции, старались убедить слушателей случайными доказательствами, подчиняясь наитию, греки же внесли в речь науку, создав красноречие. Из Тарента Публий привез труды Платона и Аристотеля, но особенно ценными приобретениями он считал свитки Демосфена, Фукидида, Геродота и Ксенофонта. Философия его интересовала больше как средство, нежели цель, как наука мыслить, история же захватывала воображенье калейдоскопом поучительных событий и изложеньем тысяч судеб, а риторика подкупала своей могучей силой в воздействии на людей.
Из этого путешествия на греческий юг Италии Публий вернулся другим человеком. Он вдруг узнал, что рядом с Римом параллельно существует великая древняя цивилизация, и понял, как огромен мир. Отец всегда привлекал его внимание к Элладе, рассказывал многие истории из жизни греческих богов и людей, в свое время настоял, чтобы он изучил греческий язык. Но после посещения Тарента Публий настолько был захвачен открывшейся его глазам и уму культурой, что вскоре превзошел в познаниях всех окружающих и, более того, надоел им излишествами своего увлечения. Отец уже не знал, как потушить в нем сверх меры разгоревшийся интерес к чужой стране.
Теперь, разворачивая свитки греков, Сципион думал о необходимости раскрыть эти богатства духа для своего народа, измученного непрерывными войнами. Культура обогащает жизнь, учит жить широко и насыщенно. Представляя себе грубоватые с крупными волевыми чертами лица своих сограждан, он проникался трогательным сочувствием к ним и одновременно верил, что римлянам все по плечу. Зная их умение верно оценивать лучшие достижения других народов, можно не сомневаться, что в свой час они сумеют вобрать в себя подобно губке сокровища греческой цивилизации и на основе этих питательных соков вырастить еще более высокую культуру.
В груде книг Публий нашел и собственные записи, в том числе стихи на греческом языке, написанные под впечатлением гастролей антиохийского импровизатора, который перед выступлением впадал в возбужденное состояние на грани безумия и в этом нездоровом вдохновении, казалось, не задумываясь, сочинял поэтические произведения на любые предложенные ему зрителями темы, будто считывая ритмичные строки с небес. Теперь, просмотрев свои творения, Сципион поразился их примитивности и пришел к выводу, что был всего лишь неумелым подражателем заморским поэтам. Он принялся уничтожать следы своей детской наивности, но вдруг все бросил, схватился за стиль и лихорадочно, как тот импровизатор, стал царапать навощенную доску. Время перестало существовать для него, как и все прочее, кроме страсти и слов. Душа, накопив энергию страданий, переработала впечатления войны в мысли и эмоции и сейчас выплескивала их поэтическим фонтаном. Когда поток иссяк, он почувствовал себя опустошенным и быстро уснул. Днем ночные стихи показались не столь уж хороши, но все же временами сквозь строки прорывалось пламя истинного духа. Тут он загорелся желанием создать нечто подобное и на родном языке. Несколько дней под мирное журчание фонтана в маленьком перистиле Публий трудился над сочинением латинского стиха с неведомым размером, но лишь убедился в бедности исходного материала. Увы, язык римлян всесторонне выражал политику, войну и волю, но только не нюансы чувств. В бесчисленных попытках передать тонкости эллинской речи он склеивал и комбинировал латинские слова и отдельные слоги. Со временем кое-что у него стало получаться, и некоторые новые фразы ему удалось позднее внедрить в речь сограждан. Он поверил в перспективность начатого дела и понял, что язык его народа открыт для совершенствования в той же степени, как и душа.