Итак, общественное мнение созрело для упразднения Оппиева закона. Но, конечно же, ни один здравомыслящий политик не выставил бы подобный вопрос на обсуждение в консульство Катона. Однако, желая во что бы то ни стало отличиться, Порций решил сам вызвать огонь на себя. Плебейские трибуны Луций Валерий и Марк Фунданий, принадлежавшие явно не к лагерю Сципиона, а значит, расположенные к Катону, вняли тайной просьбе консула и поспешили выступить с предложением отменить закон об ограничении роскоши, стараясь успеть с его рассмотрением до отплытия своего вдохновителя в Испанию.
Как и следовало ожидать, это дело разрешилось не сразу. Многие видные сенаторы защищали закон, другие, не менее видные, выступали против него. Начались прения. Обсуждение продолжалось несколько дней. И тут женщины, привыкшие вносить свою лепту в управление государством путем воздействия на мужей и сыновей, не стерпели предписанной им обычаями пассивности и толпою ринулись к форуму, чтобы непосредственно вступить в борьбу за право мести тротуары подолами из тарентинской или мелитской ткани и звякать на зависть подружкам яркими каменьями. Италия проявила солидарность со столицей, и к римлянкам присоединились протопавшие десятки и даже сотни миль матроны и девицы из соседних областей. Гам наполнял улицы и площади Рима. Тысячи просьб, пожеланий, требований и молитв роились над городом, жаля уши мужчин, направляющихся к форуму. Казалось, даже камни зданий и булыжники мостовой плавились и таяли от неги и слез, затопивших Рим. На фоне такого «размягчения камней» как раз и выделялся несокрушимой твердостью сердца принципиальный консул.
Оккупировав ростры, Марк Порций Катон с отчаянной храбростью возглавил войну с женщинами и громил их всей мощью первозданного плебейского красноречия.
«Если бы каждый из нас, квириты, твердо вознамерился сохранить в своем доме порядок и почитание главы семьи, то не пришлось бы нам и разговаривать с женщинами, — веско, с позиций умудренного жизнью патриарха говорил сорокалетний консул. — Но раз допустили мы у себя в доме такое, раз свобода наша оказалась в плену у безрассудных женщин, и они дерзнули придти сюда, на форум, чтобы попусту трепать и унижать ее, значит, не хватило у нас духа справиться с каждой по отдельности и придется справляться со всеми вместе». Бросив краткий, но внушительный упрек мужчинам, Катон долго распространялся об опасности случившегося прецедента. «Нет такого закона, который был бы хорош для всех, а потому нужно стремиться, чтобы он удовлетворял интересам большинства, — утверждал он. — И если мы в угоду кому-то отменим один закон, то неизбежно ослабим другие. Но вдвойне и втройне опасно уступать женщинам, которым нельзя давать волю, ибо они очень скоро свободу превращают в распущенность». Далее консул принялся растолковывать порочный характер женских требований, низменность стремлений. По этому поводу он вспомнил нравы предков и привел пример из истории Отечества, когда посланцы царя Пирра, отчаявшись в надежде подкупить римлян, стали улещать их жен, предлагая им тончайший виссон и драгоценности, но были с презрением отвергнуты. «Теперь же, — сокрушался Порций, — я подозреваю, что подобная попытка иноземцев увенчалась бы позорным успехом, и нашлись бы девицы, жаждущие продаться сами и продать честь Родины за иностранную тряпку!» Мешая слезы с гордым пафосом, Катон еще долго славил образцы давней римской добродетели, а в завершение предостерег сограждан от опрометчивого шага. «Помните, — воззвал он, — что никогда прежде роскошь не была столь страшна, как теперь, когда ее подобно дикому зверю посадили на цепь, раздразнили, а затем спустили с цепи!».[2]
Напоследок Порций призвал женщин состязаться друг с другом истинными достоинствами, а не бесстрастными шелками и каменьями, в равной степени служащими дурным людям и хорошим, одинаково сверкающими и на почтенной матроне, и на залапанной потаскушке. «Оппиев закон отменять ни в коем случае нельзя!» — провозгласил еще раз Катон и сошел с ростр.
Затевая это предприятие, консул располагал бесспорной поддержкой среди трибунов, так как не только главные исполнители действа Марк Фунданий и Луций Валерий, но и их коллеги сходились с ним во взглядах. Однако дело приняло такой широкий размах, что трибуны заколебались в выборе позиции. Обеспокоенные вначале нобили, увидев затем, какой оборот принимают события, вознамерились использовать происходящее в собственных целях и «Женскою войною» скомпрометировать Катона. Получив посулы в благорасположении от аристократов, трибуны перешли на их сторону. Кроме того, в силу своей молодости, они возжаждали стать кумирами всех женщин Республики. Такие расчеты и такие эмоции сделали их ярыми поборниками женских свобод, и они уже искренне повели борьбу за отмену Оппиева закона. В первую очередь это относилось к Луцию Валерию, которого нобили и выставили в качестве главного официального оппонента Катону.
Луцию очень хотелось отличиться и доказать, что плебеи тоже могут с достоинством носить звучную фамилию Валериев, каковую его предки, по-видимому, получили как вольноотпущенники Валериев-патрициев. Поэтому он вложил в ответную речь не только ум и подсказанные сенаторами мысли, но также — душу и вдохновение. Трибун выступал артистично и очаровал толпу, хотя порою нелепо переигрывал, чем вызвал нарекания более искушенной части публики.
Начал Луций с оправдания женщин, якобы оклеветанных Катоном. Он перечислял их немалые заслуги перед государством за пять веков существования Рима и воздавал должное проявленным ими крепости духа, самопожертвованию и патриотизму. При этом он намеренно упустил из виду, что Катон не отрицал этих качеств в женщинах, а наоборот, защищал их от разрушительной ржавчины богатства. Затем трибун перешел к рассмотрению вопроса о самом законе Оппия и, любезно соглашаясь с консулом в необходимости трепетного отношения к законам вообще, подчеркнул, что в данном случае разговор идет не об упорядоченном закреплении выработанных жизнью правовых норм, а всего лишь о временной мере, вызванной чрезвычайными обстоятельствами войны. «А потому, с устранением экстремальных условий, должны быть упразднены и порожденные ими следствия, — с упоением, заливаясь на рострах, как соловей на жердочке, выводил молодой оратор. — Грубо вторгаясь в жизнь, война искажает все области нашего бытия, включая и право. Есть законы вечные, а есть такие, которые призваны служить лишь для войны. По-разному приходится править государством в мирную эпоху и в годину бедствий, как по-разному надлежит управлять кораблем в шторм и в тихую погоду!»
Доказав преходящий характер Оппиева закона, Валерий тут же обрек его на смерть и снова возвратился к волнующей юношескую душу теме. Он опять заговорил о женщинах. Описав вкратце их жизнь, Луций пролил слезы над горькой женской долей, лишенной радостей ратных побед, восторга триумфов и азарта политической борьбы. По его словам, всего-то и осталось утешения у этих обиженных созданий, что золото да пурпур. Далее его речь густо окрасилась цветом тарентинских моллюсков. «Выходит, тебе, консул, можно даже коня покрывать пурпурным чепраком, а матери твоих детей ты не позволишь иметь пурпурную накидку! Что же, даже лошадь у тебя будет наряднее жены?» — едва не рыдая, возмущался Луций, сам делаясь пурпурным, как упомянутая попона на консульском коне.
Заканчивая столь прочувствованное выступление, он успокоил сомневающихся мужей напоминанием, что они, мужья, и есть главный закон для жен, а не какие-то там записки Оппия, и потому каждый из них всегда волен сам запретить своей подруге любое излишество.
Речь Катона была ярче и разумнее, но на этот раз он проиграл, точно так же, как недавно в вопросе о судьбе Испании проиграл Сципион, хотя выглядел убедительнее в ходе дискуссии и защищал более справедливую позицию. Так произошло потому, что сегодня Порций протестовал против корысти, тогда как прежде торил ей дорогу. Именно богатство одной своей гранью — роскошью сокрушило Катона, а не Валерий или Фунданий.
Итак, собрание большинством голосов отменило закон Оппия, и провожаемый злорадством Катон поспешил покинуть форум, затем — Рим и вообще — Италию, отбыв в свою провинцию, а женщины еще шустрее консула побежали к сундукам наряжаться.
2
В вышеизложенных фразах Катона практически дословно приведены выдержки из его речи в обработке Тита Ливия, чтобы подчеркнуть почтенный возраст высказанных мыслей.