Тимоти снисходительно улыбнулся.
- Совести? Ну, что вы... Для этого свобода выбора нужна. Эта проблема, она для вас по ту сторону добра и зла. Генетика. Физиология. Инстинкт экспансии - не больше. Но и не меньше. Вы просто не могли иначе.
- Не мы, - отъединился Александр. - Они.
- Они? Кто эти они? Политбюро и танки? Не знаю, есть ли смысл допустить понятие "гражданское общество" по отношению к Советскому Союзу 50-х... Во всяком случае, тогда венгерской революции вы просто не заметили. После XX съезда КПСС и речи Хрущева, вас волновала, как всегда, литература. Не очень хорошая, по-моему. Нет?
- Мне было восемь лет тогда.
- Мне десять. Нет, мне было уже одиннадцать, когда я написал письмо Президенту Соединенных Штатов. Знаете? Много восклицательных знаков. Очень возмущён был. Из-за того, что мы перестали было принимать венгерских беженцев.
- Подействовало?
- Представьте, да! Айк бросил клюшку, прочитал мое письмо и схватился за голову: "Что же мы творим? И это страна Свободы?" Немедленно отправил Никсона в Австрию, в беженские лагеря, и отменил ограничения для венгров. Вот так. Одиннадцать лет, конечно же, не восемь...
Александр допил свое вино.
Тимоти засмеялся.
- Христа ради, не принимай все это персонально. Конечно, ты тут не при чем. Ну, а она тем более... - Он пригнулся и вытащил из заднего кармана потертый бумажник, в который был вложен блестящий темно-синий паспорт с золотым орлом. - О'кей, поскольку ты наш гость...
- Наш - вы сказали?
- Yes, I did?. Я ведь на ней женюсь.
- На Иби?
- Yes, sir. Приятно было познакомиться. Александр? Имей хорошее путешествие! Бай, Александр!
Штаны на жопе у него были просижены до белизны.
Александр налил и хлопнул залпом.
С надменным видом вернулась Иби. Бледная, как смерть. Взглянула на недопитое вино в бокале Тимоти и на банкнот в пятьсот форинтов.
- Это еще что?
- Американский друг оставил.
- Ушел?
- Ушел.
- Дай сигарету.
Иби подожгла банкнот в пламени свечи и прикурила, как гусар. Медленно выпуская сигаретный дым, она небрежно протянула пламя в пальцах подскочившему официанту, который элегантным хлопком погасил банкнот и, поклонившись, унес с приятным смехом.
- Ты не сердись на Тимоти, - сказала Иби. - Сын более чем скромных родителей, но иногда ведет себя, как венгр. Он вырос среди наших эмигрантов. В "маленькой Венгрии" - на Семьдесят Девятой улице Нью-Йорка. Очень любит нашу поэзию. Прекрасный переводчик.
- Комиссаров... помнишь, был?
- Такой озабоченный?
- Вот-вот. Он тоже любит. Петефи на память мне читал. Восстаньте, венгры! Быть рабами или стать свободными?..
- Ха! Сегодня этой альтернативы нет. Наша поэзия сегодня это... - Она прищурилась на свечу. - Улитки спят в замерзшем песке. Ночь, как дуб в рекламном одиночестве. Ты оставила свет в коридоре. Сегодня они выпустили из меня кровь. Хорошо? И хорошо, что моего отца тогда убили. Иначе он всю жизнь бы мучался, как Янош Пилински.
- Автор?
Кивок.
- Великий поэт. Как Петефи, если хочешь. Но с обратным знаком. Знаешь? Выпьем за него.
Александр налил вина - ей, себе.
- За Яноша!
На открытом фортепьяно, отражаясь изнутри, горела одинокая свеча. Пришел тапер, поднял крышку и замер, потирая руки. Шапка вьющихся волос, борода и белый пиджак с бабочкой.
Среди опустевших столиков, задув свою свечу, страстно лобызались тени, обе женские.
Иби, глядя ему в глаза, произнесла:
- Еще не скоро до зари с ее ручьями и дыханием знобящим. Я надеваю рубашку, затем плащ. Свою смерть застегиваю я до горла. Это под названием Agonia Christiana?. He смотри на них так. В этой стране мы делаем с собою, что хотим.
- Просто мельком взглянул.
- Да, но как советский. Обратил внимание. Подверг визуальной агрессии.
- Я обласкал их взглядом. Как пару горлиц.
Тапер ссутулился, откинул голову. В полумраке бара минорно зазвучала музыка. Под столиком ее нога сбросила туфель, поднялась горизонтально и разняла его вельветовые колени. Глубоко.
Сегодня Иби явилась на свидание без чулок.
- За что ты их подверг? Женщины, которые не любят мужчин, не должны привлекать твое внимание. Почему ты так сделал щекой? Тебе больно, да? А так? Зачем же ты ласкаешь ногу, которая делает больно? Дай мне свою.
Узкие зрачки, взгляд интенсивный.
Он покачал головой.
- Дай!
Отобрав свою ногу, она нагнулась и подняла с пола его - в тяжелом ботинке. Он откинулся, завел руку за спинку стула и оглянулся. Все разошлись. Любопытствовать с тыла уже было некому.
- Грязный, - говорила Иби, расшнуровывая. - Гравий топтал. Мой священный асфальт попирал.
Ботинок упал под стол. Она стащила носок, который уронила тоже. Вдавила его ступню себе между бедер и накрыла все это подолом. Он шевельнул пальцами плененной ноги. Трусов она сегодня тоже не надела. Пяткой он ощущал под ней сиденье - плюшевое. Слегка загрязнившейся рукой она взяла бутылку и налила вина - ему, себе. Сверкнула глазами.
- Трогай меня!
Эта музыка состояла из пауз. С бокалом в руке Александр смотрел на спину пианиста.
- Что он играет?
- Тебе нравится? Мне тоже. По-моему, тема Чик Kopea, The Crystal Silence... ? Трогай! Да. Так. Много ходил по Венгрии? Да. Так... Она бесчувственна, нога. Она бесцеремонна - в отличие от остального тебя. Прямой и грубый мускул. Это меня возбуждает.
Это он чувствовал - вдали, над плюшем ее сиденья. Бесчувственными пальцами ноги. Но лицом она не выдавала - мрамор с блестящими глазами.
Он спросил:
- Задуть свечу?
- Пусть догорит. Хочу при этом на тебя смотреть.
Он высадился на асфальт. Развернувшись, такси увезло ее обратно в город.
Каштаны северной окраины цвели, выпустив наружу свои свечки - в знак торжества растительной формы бытия, возможной при любой системе, и пропади все пропадом...
Навстречу огромный серебристый дог с медалями тащил на поводке тридцатилетнюю женщину. На ходу она затягивалась сигаретой - в незаправленной мужской рубашке, рваных джинсах и сабо на босу ногу.
- Сэрвус! - сказал ей Александр. Она не удивилась:
- Сэрвус.
Свернула в боковую улочку, и стук сабо на фоне звяканья медалей растаял в тишине.
Окраина уже спала.
Светился только "Strand".
Гранатой взорвалась бутылка, выброшенная из окна.
За стеклами "Икарусов" мигали сигареты парочек, забившихся на задние сиденья.
Он поднялся в отель.
На площадке второго этажа перекатывались два соотечественника в майках - представители нетворческой молодежи. Обливаясь потом, боролись молча и всерьез. Прижимаясь к перилам, он обошел противников.
На его кровати сидела критик О***, а Хаустов - в костюме - стоял на коленях, лицом зарывшись ей в подол, и вздрагивал лопатками - рыдал? Прижав к лону голову мужчины, О*** подняла красные глаза на Александра сострадательно и предостерегающе. Поспешно закрывая дверью этот вид, он сделал шаг назад и вопросительно взглянул на цифру.
Это был не его.
Но его был тоже незаперт. Примета - под умывальником картонка. Четыре крышки закрывали ее, он стал разбрасывать, они цеплялись друг за друга, он пробил все это кулаком, вырвал, обдираясь, бутылку водки. Сдирая станиоль, приблизился к окну.
Рама была выставлена под углом.
Дунай чернел в ночи. Справа его пересекала цепь сигнальных огней железнодорожного моста, за ним, как океанский лайнер, светился остров Маргит.
Внизу, в разрывах прибрежных деревьев, проглядывал костер. Под звуки баяна доносились ангельские голоса...
Дунай, Дунай,
а ну узнай,
где чей подарок!
К цветку цветок
Сплетай венок.
Пусть будет красив он и ярок.
Он взял горлышко в рот, запрокинул и стал глотать, пока не поперхнулся. Выдохнул и широко утерся. Завинтил обратно, вставил в брючный карман и вышел из номера.
Бойцы на площадке второго этажа плакали и обнимались, пачкая друг друга кровью.