Она вышла.
Александр вытащил журнал с черной обложкой. Название было по-английски - и от него перехватило дух.
Хозяин дома привозил не только порнографию.
В руки незваному советскому гостю попал специальный выпуск американского иллюстрированного журнала.
Фоторепортаж из Венгрии осени Пятьдесят Шестого.
С журналом в руке он обошел чужой стол и провалился в кресло под свет торшера.
На первом развороте простые женщины в платках прощались с гробом. Убитый был накрыт тюлевой занавесью так, что просвечивала только рука, сведенная в кулак.
Александр услышал, как Иби вышла из гостиной, которую немедленно наполнил поставленный ею на проигрыватель Краснознаменный грозный сводный хор:
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой!
Он перевернул страницу. Стена здания административно-партийной архитектуры на площади Республики была свеже изрешечена пулями.
Штурм только что кончился победой восставших.
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна!
Идет война народная,
Священная война!
У стены стояли пленные.
Их было шестеро в возрасте от двадцати пяти до тридцати. Прически по моде того года - стриженые виски и длинные волосы назад. У кудрявого слева на погонах три полоски, у других погоны сорваны, только петлицы на воротниках мундиров - латунные винтовочки крест-накрест. Из центра этой группы прямо в объектив смотрел симпатичный блондин. Его короткопалая рука была наспех перевязана бинтом. Такой безнадежности во взгляде Александр никогда не видел. Он перевернул страницу.
Как два различных полюса,
Во всем враждебны мы:
За свет и мир мы боремся,
Они - за царство тьмы.
Солдаты еще стояли - зажмурившись от пуль и как бы отталкивая их руками. Свинец рвал им мундиры - это тоже было снято. Расстреливали их в упор - с метровой дистанции.
Следующий снимок был смазан - уже подкошенные и сронившие чубы, они еще держались на ногах. Они падали на кучи щебня и кирпичей у своего здания. Снимок был четкий, со стволами винтовки и ППШ слева, только белая подошва сапога расстрелянного была смазана: он еще падал. Один из группы уцелел, но только на мгновение. Приклад винтовки размозжил ему череп. На следующем снимке вниз головой свисало к земле тело офицера. Он был в одном галифе и сапогах. Его связали за ноги, вздернули на ветвь и обвязали конец каната вокруг узловатого ствола. Струйки крови ползли вниз по могучей грудной клетке. Женщина, с виду цивилизованная, сделав шаг вперед из толпы, плевала в черное месиво, которое было вместо лица у человека, забитого насмерть.
- Это полковник Папп...
Он вздрогнул. Под сводный Краснознаменный хор, то грозный, то задушевный, он не услышал, как она приблизилась.
- Полковник ГБ?
- Нет. Министерство обороны.
- За что же они его?
- По ошибке.
- А солдат?
- Тоже. Эти солдаты не пытали, не казнили. Просто голубые воротники. Ошибка! Эксцессы восстания, Александр. При этом из разбитых витрин Будапешта не воровали даже бриллианты. А ящики с деньгами в помощь семьям убитых стояли на улицах без охраны. Когда в Нью-Йорке случилась авария на электростанции - помнишь, что было?
Он не помнил.
Следующий снимок был снят сверху. По проспекту и через перекресток ползли наши танки с наглухо задраенными башнями - раз, два, три... десять, и конца было не видно. Из гостиной сводный хор пел задушевно знаменитую песню 1944 года - "Соловьев", музыка Соловьева-Седого, слова Фатьянова:
А завтра снова будет бой,
Уж так назначено судьбой.
Чтоб нам уйти, недолюбив,
От наших жен, от наших нив.
Но с каждым шагом в том бою
Нам ближе дом в родном краю...
Он перевернул страницу. Опять центр Будапешта. Рекламная тумба, обклеенная афишами. Под ней валялся обгоревший труп советского майора в танковом шлеме. Еще один наш - в каске, в ватнике и в сапогах. Лежал рядом с тротуаром, обнесенным старыми камнями бордюра. "Поребрика" - говаривал когда-то отчим Александра, не любивший иностранных шов. У поребрика он лежал, советский наш солдат, полуприкрытый листом жести, и проезжая часть вокруг него и его искореженной пушки была захламлена - гильзы снарядов, какие-то палки, тряпки, обрубки осенних ветвей и почему-то эмалированный тазик для купания младенцев - многократно простреленный. Из-под нашей советской каски смотрело вверх лицо - без выражения, потому что его обсыпали чем-то белым - гипсом? Скорее всего, мукой. Потому что на тротуаре, над ним и мимо него, отвернувшись, стояла за хлебом очередь будапештцев, человек сорок-пятьдесят - мужчины в плащах и шляпах, пожилые женщины в платках. На труп нашего солдата никто внимания не обращал. Кроме толстой тетки, прочно упакованной в плащ, платок, мужские брюки с отворотами по моде тех лет, и в прочные ботинки. Она указывала на белый лист жести, держа за руку девушку, взрослую и высокую, как Иби, одетую поразительно современно, как бы для джогинга, - и в позе оторопи перед трупом русского...
Моим.
Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат,
Пусть солдаты немного поспят.
Соловьи, соловьи, не тревожьте ребят.
Пусть ребята немного поспят...
В ее присутствии смотреть все это было невозможно. Он закрыл журнал.
Он поднял голову.
Она улыбнулась. Рот был накрашен - резаная рана.
- Как я тебе нравлюсь?
Коротко стриженые волосы блестели и были зачесаны назад. Жемчужные сережки. Голые плечи. Черное платье и длинные перчатки в обтяжку.
Он поднялся.
- Мы идем в оперу, женщина-вамп?
Она откинула голову и выдула струйку сигаретного дыма.
- Нет, darling, на интимный ужин... - Она задержалась у стереосистемы. - Поставить на другую сторону?
- Ни в коем случае.
- Ты не любишь эти песни?
- Очень, - сказал он. - Так, что задушить тебя могу.
- Из-за этих фотографий? Но, Александр? Так ведь было между нами всегда. Вы всегда нас будете лишать свободы, мы всегда будем бороться за нее. Все это началось до нас и кончится не с нами. Поставить тебе "Марш Цесаревича Александра?"
- Не стоит.
- Очень красивый. Австрийский. Агрессивный?
- Агрессивностью я и без маршей переполнен.
Она засмеялась и не поставила ничего.
На пороге гостиной лакированными остриями вперед стояла пара вечерних туфель на высоких каблуках. Она развернула их, вставила ступни, сравнялась ростом с Александром, и, крутя задом, пошла дальше, по паркету.
Кухня была огромной.
Желтый кафель, темная мебель. Со стены пускала лучики коллекция холодного кухонного оружия - ножей, сечек и топориков. На краю массивного стола сиял серебряный поднос. На нем уже стояли два бокала. Рукой в длинной перчатке она отворила холодильник, который был переполнен, и оперлась кулаком о бедро.
- Что будем есть, Александр?
- Есть?
- Да. Есть.
- Я не очень голоден.
- А все же?
- Тогда друг друга.
Она обернулась, заинтересованная.
- А пить?
Он обнял ее за талию. Она выгнулась, раскрыла губы. Она имела привычку целоваться с открытыми глазами.
- Ты колючий, - сказала она, стирая с его губ помаду. - Это я люблю. Но поесть не мешает. От тебя пахнет ацетоном.
- Не бензином? - Он выставил подбородок и дохнул себе в ладонь. - Не пороховой гарью?
- Нет, ты не смущайся, мне нравится. Разве ты еще не понял, что я чудовищно извращена? Иди в гостиную, а я сейчас. Ты у Пала почти не пил налей себе чего-нибудь. "Кровавую Мэри" хочешь? Возьми томатный сок и эту замороженную "Московскую особую"...
- Я бы лучше принял душ. Если возможно.
- Возможно даже ванну.
- А где?
- Прислуга вам покажет.
Поднимаясь по лестнице, она придерживала разлетающийся подол. Чулки на ней были темные и старомодные. Со "стрелкой".