Торнадо на дом?
Я поняла, что это все были детские разборки за резиновую белочку. Я поняла это, когда из темноты медленно выступила Бурая. Африканские косички и сердито торчащие соски делали ее похожей на амазонку. Я почему-то вспомнила, что амазонки отрезали себе одну грудь, чтобы лучше прицеливаться из лука.
— Кто-то хочет умереть?
Валя знал, что почти любая негативная мысль Бурой обычно очень быстро материализуется в тяжелый предмет. В прошлый раз это был кусок дверного косяка.
— Кхе-кхе…
Бурая тоже выступила с речью по данной теме. Речь раскрывала различные способы выяснения какой шнур «к какой хуйне ведет». Самыми актуальными способами были избраны: «гравицапой своей пусть кто-то пошевеливает иногда» и «спрашивай, хакер зассатый, если сам не соображаешь». Я, поскольку, своим мазохистом, как и Дарк своим пряником, не сильно дорожила, подорвала еще одну папиросу.
— Дарк.
— А?
— Долго ждать буду?
— Иду.
— На.
— Ноги сунь в одеялко.
— Поднимись.
— Аха.
Мы сидели в теплом одеяле, за тонкими шторами бушевала стихия.
— Кто Бурая по гороскопу?
Я вспомнила жесткую попойку с восьмого по двенадцатое декабря.
— Стрелец.
— А Лилька?
Тут я даже не смогла ничего вспомнить: двадцать третьего марта в четыре часа утра связь с миром оборвалась по второе апреля. Так может праздновать только она.
— Овен, конечно. Посмотри на нее. Это ж танк.
Мы прислушались. Нас могло накрыть взрывной волной. Ну, это когда ты не при делах, а…
— Пиздюлей, похоже, получить придется.
— Шнур-то воткнут, интересно?..
— На хуя им шнур. Шнур им теперь не нужен.
— А Валюша кто?
— Овен.
— Мдя… может, погуляем сходим?
— Просыплешь сейчас, осторожно… Давай мне…
— Мгм.
Я прижалась к ней как только могла. Я потерлась носом у нее за ухом, нежно обнюхала шею, сильно вдохнула.
— Моя. Моя женщина.
Я легонько куснула ее в плечо. Мне вдруг жутко захотелось завернуться в нее как в халат, обвешаться ею, вылизывать ей подмышки, чувствовать ее вкус, запах, держать ее за волосы, отключить голову…
— Ты когда мне сок приносила, помнишь, я с похмелья валялась?
— Мычала во сне, помню…
— Вот… я замкнулась тогда на твоей коже, ты что-то рассказывала, а я просто лежала рядом и чувствовала, какая ты горячая, как ты пахнешь…
— Я тебя соблазняла, дура… это я намазалась молочком для тела…
— Да причем тут молочко, идиотка, это кожа твоя пахла, понимаешь?
— Да это элементарное ванильное молочко…
— Какая же ты все-таки глупая.
— Просто я не такое животное, как ты. Я так четко не различаю…
— Как можно не различить свою женщину?…
— Ты самка. Это было молочко.
— Дарк, да я этот запах под дихлофосом и турецкими духами узнаю!! Какое в жопу молочко!
— Молочко ванильное. Не кричи, самка. Самочка. Самая сладкая самочка на свете…
— Молочко, блин, — я решила подуться. — Я без этого молочка как наркоман. Теперь тебе придется всегда им мазаться.
— А ну как с производства снимут?
— Что ты делаешь?
— Снимаю с тебя лифчик.
— Это не лифчик. Это бюстье.
— Я снимаю с тебя эту черную хуйню на завязках. Повернись, — скомандовала она. Мне стало тяжело дышать. Легкие, сердце и мозг оказались где-то внизу живота.
— Ремень сними с меня.
Она взяла меня зубами за шею сзади, клацнула застежкой и молча велела облизать ее пальцы.
— Что с ним?
— Не знаю. Сидит там уже часа два с половиной.
— Чего, опять что ли?
— Похоже на то.
— Дай послушаю.
— Чего?
— Тихо.
— Ал!!! Открой сейчас же!!
— Ал, давай ты пойдешь в кровать ляжешь?
— Ал, мне ванная нужна!
— Ну, будь человеком-то!
— Хватит там ныть! Выходи!
— Ал, у нас водка есть!
Дверь распахнулась, на пороге стояло тело Аланика. Из губы сочилась кровь, в уголках рта собралась белая слизь, левый глаз был воспален и слезился. Текки взяла у Аланика из рук фото, распечатанное на черно-белом принтере.
— Обсос водяной…
— Кто?
— Эгоист…
— Ты че, дурак совсем?
— Нюхал?
— Нет, блядь, на хлеб мазал!.. Нет, ты посмотри на него…
— Руку давай сюда… вот так, хорошо…
— Где ж ты такой дряни-то нарыл — ни уму, ни телу прям…