— Да это не он смотрит телевизор с Кузовлевой, — осенился вдруг Вадим Лютатовский.
— А кто же? — спросил Сутулов.
— Его брат Сашка!.. А Лёшка с этим письмом делал отвлекающий манёвр, брату создавал обстановку!
— Да что вы, — возмутился Мешков, — он же ко мне к первому с этим письмом подошёл… Подошёл как Лёшка, а потом я подумал, что это всё-таки Сашка!
— Какой Сашка! — теперь взъерепенился Дерябин. — Это он ко мне подошёл как Сашка, а потом я вижу, что это Лёшка.
— Тогда кто же сидит сейчас дома? — спросил Сутулов.
— Лёшка, — сказал Дерябин.
— Сашка, — сказал Мешков.
— А по-моему, они и сами не знают, кто из них сейчас сидит перед телевизором, — заявил Вадим Лютатовский. — У близнецов, говорят, это бывает.
— Сейчас, — сказал Сутулов, — погадаем. Если монета упадёт на цифру, сидит Сашка. — С этими словами Сутулов подбросил в воздух монету, поймал, поглядел на разжатую ладонь и сказал: — Сашка! Это Сашка! Сейчас вызовем его на улицу и свернём нос налево, а придёт Лёшка, свернём ему нос направо, чтоб не путали нас… и чтоб наших девчонок у нас не отбивали!..
Но, несмотря на призыв Сутулова, никто не двинулся с места, даже влюблённый Дерябин и тот продолжал стоять, хотя Сутулов продолжал всех подбадривать.
«Молодец Сутулов, — подумал я. — Молодец! — Так Сашке и надо! Своротят нос набок! И всё! И операцию не надо будет делать! Пусть не отбивает девчонок у своего родного брата! Ну, ну, братцы, ну, вперёд же, вперёд!..»
— Сашке своротить нос, конечно, можно, — усомнился Тулькин. — А вдруг это сидит с Таней не Сашка, а Лёшка, он мне как-то грозил, что у него такое секретное оружие есть, что, в случае чего, мы его до-о-олго помнить будем!
— Да это она не с Лёшкой сидит, это она с Сашкой сидит… — загорячился Лютатовский.
— Обоснуй! — оборвал его Сутулов.
— Да не будет она с Лёшкой сидеть! С Сашкой будет, а с Лёшкой нет… — заявил Вадим Лютатовский.
— Докажи, — снова оборвал Сутулов Лютатовского.
— И докажу, — сказал Лютатовский. — Знаете, какой он ей фокус недавно показал. Я как раз в продовольственном магазине был, смотрю: у прилавка Завитай стоит с тяжёлым мешочком в руке. Я сразу подумал, что он здесь неспроста стоит. Он стоит, и я стою. Он смотрит в окно, и я смотрю. Он чего-то ждёт, и я тоже стою и чего-то жду. Вдруг в магазин вбегает Кузовлева. Завитай задёргался, как будто его в электросеть включили. Кузовлева — к прилавку, Лёшка — к прилавку. Кузовлева — к кассе, а он успел её обогнать и встать перед ней. А я смотрю на Завитая и думаю: ну это всё неспроста, тем более что у него какой-то тяжёлый мешочек в руках. Доходит очередь до Лёшки, он говорит кассирше: «Четыре пятьдесят в кондитерский!» — и протягивает кассирше свой мешочек. И что же вы думаете было у него в мешке?
— Обыкновенный песок, — отгадал Сутулов.
— Нет, — сказал Лютатовский.
— Сахарный… — предположил Дерябин.
— Нет, — сказал Лютатовский.
— Зи голден санд! Золотой песок! — предположил Мешков.
— Ничего подобного! — ответил Лютатовский. — В мешке у него были копейки! Одни копейки! Четыреста пятьдесят штук копеек! Представляете, что началось в очереди?.. Одна Кузовлева только молча ждала, когда кассирша пересчитывала четыреста пятьдесят копеек, а очередь просто вся изругалась на этого Завитая!..
— Нет, чтоб уступить место лэди, — сказал Мешков. — Марфа Джентльмен.
— Я бы уступил, — сказал Дерябин.
— Он за свои штучки отца родного не пожалеет! — добавил Тулькин.
— Не пожалеет?.. — возмутился Дерябин. — Уже не пожалел! Фокусник несчастный!
Все возмущённо загудели:
— Штучкин — Мучкин!
— Капитан Копейкин! — сказал Сутулов.
«Эх, вы! — крикнул я, неожиданно выскакивая из темноты на свет. — Да разве это был фокус или штучка? Да вы знаете, почему я с этими копейками впереди Кузовлевой встал? Да я разве для того, чтоб её задержать, в очереди встал? Да я перед Кузовлевой встал со своим мешком, чтоб подольше возле неё постоять, пока кассирша мои несчастные копейки пересчитывает. Да я бы ради Кузовлевой готов был мешок с целым миллионом копеек к кассирше притащить. Пусть бы она считала, а я бы всё стоял возле Кузовлевой, а очередь бы ругалась, а кассирша бы всё считала… а я бы всё стоял… а Кузовлева бы всё смотрела на меня спокойно и серьёзно, как тогда, а я бы всё стоял… А ты, Лютатовский, жалкий сплетник, гнусная скрытая камера…»
И все замолчали, как один… замолчали бы… если бы я вышел и сказал бы так… но я не вышел… я продолжал таиться в кустах. Я подумал, что если я так скажу, то они опять не поверят, что я — это я, они опять подумают, что так говорить может только Саша, а что я сижу там с Таней и смотрю телевизор, и когда я… то есть не я, а Саша выйдет из дома с Таней, то они, конечно, набросятся главным образом на него и своротят ему нос направо. На меня тоже, конечно, набросятся, но не главным образом, а разве Саша может от них отбиться, как это смогу сделать я? Да никогда в жизни!