На причале Ивахара неожиданно предложил мне ехать на Цветочную улицу на «опеле» Сомы, а сам вызвался на моем «сивике» отправиться в управление, благо на «Кунгурцеве» оставался Судзуки и еще один сержант, которые в случае чего отгонят — перегонят обе полицейские «тойоты». Мне это предложение пришлось по душе, ибо, работая на местах, я не люблю терять время, а предпочитаю брать быка за рога, корову — за вымя и наводить мосты с местными ребятами не отходя от кассы. Я отдал Ивахаре ключи от своей машины и сел в сомовский «опель». Сома завел остывший уже на апрельском ветерке мотор и решил дать ему пару минут на прогрев, которые я потратил на осмотр оригинального транспортного средства, доставившего в порт Накамуру с его русским напарником и японской электроникой.
Наконец Сома соизволил выжать сцепление, включить первую передачу и тронуться. Молчание полагалось прервать мне как старшему по званию и по возрасту.
— Что это за Накамура такой?
— Который приехал сейчас?
— А что, этих Накамур у вас тут много?
— Нет, этих как раз один, — неожиданно продемонстрировал ростки иронического юмора лапидарный Сома.
— Ну так что это за человек?
— Хозяин беспошлинного магазина. «Ред-шоп» называется. Здесь недалеко находится, минут пять езды.
— Для русских торгует?
— Ну конечно. У нас ведь других иностранцев почти не бывает. Американцы раз в год на авианосце приходят, но их электроника не интересует, они все больше по…
— Сома-кун, я в курсе, по чему «все больше» американцы, — прервал я страноведческий экзерсис сержанта, — вы мне про Накамуру расскажите лучше!
— Да особо нечего рассказывать, — расстроился Сома, которому видно, американские мореходы казались более симпатичными, нежели русские. — Сам он из Осаки, в Отару приехал три года назад, с деньгами, открыл магазин, товары получает из Йокогамы. Товары чистые — наши ребята из экономического отдела его проверяли полгода.
— И как бизнес у него идет?
— Ну видно, не очень хорошо…
— Из чего видно?
— Из того, что сам на суда товары развозит. Лет пять — семь назад такого унижения здесь себе никто не позволял.
— Вам сколько лет, сержант? — прервал я историческое отступление рационалиста Сомы.
— Тридцать восемь, — огорошил меня ивахаровский помощник. — Я в полиции только восемь лет, поэтому пока только сержант. Судзуки, вон, тридцать три — а он уже два года как лейтенант…
— Не расстраивайтесь, будете еще и лейтенантом, и капитаном, — успокоил я внезапно повзрослевшего коллегу, которому я сначала больше тридцати давать никак не хотел.
— Буду, если из полиции не уйду. — Сома продолжал уверенно рулить по отарским горкам и пригоркам.
— Куда уйти?
— Не знаю. Может, адвокатом стану..
— Деньги, что ли, нужны?
— Деньги? Нет, деньги мне не нужны. — Сома скосил глаза в мою сторону. — Деньги у меня есть. У меня счастья в жизни нет.
— А вы философ, сержант!
— Не знаю, как это называется, — может, и философ, но только мне от работы нужна духовная отдача.
— Разговаривать с вами страшно, Сома-сан. — После ознакомления с возрастными и идейными характеристиками своего водителя мне пришлось сменить панибратско-снисходительное «кун» на равноправно — уважительное «сан». — Слова-то все какие высокопарные!
— А вы считаете, что, раз мы с вами копы, мы должны всю жизнь по фене разговаривать?
— Я, сержант, считаю, что мы с вами должны выбирать такие слова, за которые потом не будет ни стыдно, ни неудобно. А какому они стилю принадлежат — это уже другой вопрос. Далеко еще?
— Да нет, тут еще один квартал…
Мы въехали на Цветочную улицу которая получила статус улицы, по всей видимости, чисто случайно, спорадически и импульсивно, — на высокой волне провинциального тщеславия городских отцов, считавших, что называние проулков улицами, а переулков — проспектами, по крайней мере, на вербально — виртуальном уровне расширит их тротуароподобные проезжие части и узенькие тротуары до токийских масштабов. Впрочем, и в Токио проспекты остаются проспектами чисто номинально — все это, в лучшем случае, просто более или менее широкие улицы. Вот, я помню, как в первый раз, можно сказать, в духовном младенчестве оказался в Москве, куда меня-тогда бестолкового и сопливого ученика третьего класса начальной школы вывез мой неуемный родитель. Пока отец пропадал днями и ночами на какой-то гиперважной и суперпрестижной конференции по Льву Толстому; мы с мамой часами бродили по широченному и длиннющему полю, которое москвичи между собой называли «Ленинский проспект». Но самым страшным, помнится, был тогда для меня не фантастический размер этого проспекта, а тот факт, что таких габаритов магистралей в Москве имелось больше десятка. Когда мы с какими-то очередными отцовскими друзьями — филологами — вечно хмельными от дешевого портвейна и иллюзорных мечтаний хрущевской оттепели и потому бесконечно счастливыми, с курчавыми головами и в одинаковых очках в толстых роговых оправах — оказались на Кутузовском проспекте, мама схватила меня за руку и запричитала: «Ой, мы отсюда никуда не выберемся! Ой, сейчас нас ветер унесет!» Отец стал хохотать над ней, а его бесшабашные приятели, с одинаковой легкостью выковыривавшие потаенные смыслы из раннего Пастернака, позднего Мандельштама и крошащиеся пробки из горлышек зеленых бутылок с приторным кагором, кинулись ловить такси. И такси я тоже прекрасно помню: высоченная неуклюжая «Волга», которую отец вслед за своими дружками почему-то называл «двадцать первый газ» и в салоне которой было так же просторно, как из за его окнами…