Еще хуже обстояло дело с каким-то важным господином, вероятно одним из директоров заводов “Рено”. Вертя в руках тросточку с позолоченным набалдашником, он заявил мне, что ждет документы и не позволит поезду отправиться в путь, пока документы не будут ему доставлены. Я заметил, что существует расписание и соблюдать его – наша обязанность, но на господина с тросточкой это не произвело никакого впечатления. Он заявил, что его документы дороже не только нашего расписания, но и всего нашего поезда вместе с паровозом, запасом угля и всеми работниками в придачу. Замечание было, согласитесь, весьма хамским, но я предпочел промолчать и оставить этот спор для начальника поезда. К счастью, задерживать состав не пришлось. Посыльный на мотоцикле, в форме государственного курьера, доставил пакет за четыре минуты до отхода.
Впрочем, не из-за известного виолончелиста и не из-за шишки с тросточкой с заводов “Рено” я рассказываю об этом дне в своих записках. Я хочу поведать о том, что произошло на территории Германии с господином из восьмого купе. Этот господин вошел в вагон тихо и незаметно. Его провожал франтоватый молодой человек («Ашинзон», – поняла Лиза и удивилась. Надо же. Тогда он выглядел франтом), который стоял на перроне до самого отхода поезда. Мы тронулись, молодой человек шел по перрону почти до самого конца и махал рукой пассажиру. Через четверть часа господин из восьмого купе попросил чай. Когда с подносом в руках я вошел в купе, господин сосал свою трубку с прямым мундштуком и просматривал какие-то бумаги. Я поставил на стол стакан с чаем и тарелку с печеньем. Он поднял голову и сказал: “Спасибо, мсье!” Это был стройный и подтянутый молодой человек. Роста он был среднего, сложения худощавого, с хорошей спортивной фигурой.
Пока мы ехали по территории Франции, поездка ничем не отличалась от многих других. Разве что перед границей состав едва тащился и – небывалый случай – подъехал к пограничному переезду на двадцать две минуты позже расписания. Впрочем, на следующий день, уже на территории Германии, отставание мы сократили, а на подъезде к Потсдаму полностью вошли в график.
В Потсдаме и началась история, о которой я хочу рассказать. На станции в поезд поднялись пять германских полицейских…»
На следующих шести страницах рукописи автор добросовестно описал события, о которых Лиза уже знала из его же рапорта, найденного в управлении Восточного экспресса. Тем не менее Лиза внимательно прочла текст, еще раз удивилась странным действиям германской полиции, перевернула страницу и перешла к заключительной части рассказа.
«Все пассажиры вагона понимали, что соприкоснулись с какой-то тайной. Страшной и зловещей. Угнетало то, что в вагоне практически на наших глазах скончался или был убит человек. Угнетали и воспоминания о германских полицейских – наглых и бесцеремонных. Возможно, это даже была не полиция, а служба безопасности, СД или гестапо.
В Стамбуле состав встречал тот самый молодой человек, который провожал в Париже пассажира из восьмого купе. Он очень переживал из-за того, что не приехал его друг, и попросил разрешения осмотреть его купе. Я разрешил ему подняться в вагон. Неожиданно молодой человек почувствовал себя плохо и попросил меня принести стакан воды. Я понял, что он хочет остаться в купе один. Я вышел из купе и видел, как молодой человек соскреб несколько крошек с ковра. Но я ничего не сказал ему. Ведь должен же кто-то прояснить эту ситуацию и понять, за что немцы убили пассажира восьмого купе двенадцатого вагона Восточного экспресса 12 апреля 1935 года».
На этом рукопись заканчивалась. Лиза перевернула последнюю страницу и придвинула к себе чашку. Кофе остыл. Лиза перебрала бумаги и принялась читать все с самого начала. На этот раз она читала медленнее, останавливаясь на фразах, которые считала важными. Дочитав до конца, Лиза взглянула на часы. Они показывали половину третьего. Надо было спешить. Но Лиза поймала себя на мысли, что должна немедленно поговорить с тетей Варденой. «Тетя Вардена никуда не убежит, – заявил ей рассудительный внутренний голос. – Ты сможешь спокойно поговорить с ней завтра утром. А опаздывать на показ собственной коллекции… Такого в истории высокой моды еще не бывало».