И снова, должен признаться, я поймал себя на мысли, что завидую ему. В глубине души я тоже хотел иметь много животных, но Флоренс совершенно справедливо заметила, что их присутствие ограничит нашу свободу. «Сам подумай, — сказала она, — а если мы соберемся попутешествовать? С ними что будем делать?» А что делает с ними Колье? Бросает, наверно, и зверье пожирает друг дружку. Я уже собирался спросить его об этом, но заметил, как он снял свою куртку лесоруба (солнце спряталось за тучи, и резко похолодало) и набросил ее на плечи Гвен. Сукин сын вовсю приударял за моей девчонкой!
Мне показалось, что его пора убивать. Но это было лишь начало.
Разговор, по его инициативе, перешел на вещи, бесившие меня. Он, разумеется, вычислил их. И я окончательно решил, что в статье не оставлю от него камня на камне.
Первая тема — евреи. Он находит, что большинство американских евреев стыдится своего происхождения. А что я думаю об этом?
Я не согласился.
Евреи считают, что девчонки их племени без семитских черт в лице — самые лучшие. А об этом что я думаю?
Нонсенс, ответил я. Но теперь интервью брал уже он.
Евреи всегда берут в жены девчонок, не похожих на евреек, предпочитая курносых, а уж если у них носы длинные и горбатые, то заставляют отцов делать им операции и заодно электролиз с целью убрать усики. Как эта мысль?
Банальный предрассудок, ответил я.
Он одобряет деятельность черных мусульман. А я?
Я не одобряю.
Он не может видеть, как массы негров ухитряются быть такими терпеливыми. Если бы он был негром, то его ружье давно бы стреляло. А что делал бы я?
Никогда, ответил я.
Единственное средство, которое может дать им уважение белых, — это кулак; фигурально выражаясь, они должны драться, при необходимости и с оружием. Или я не согласен?
Ни в малейшей степени, сказал я.
Он не верит в лепет о ненасилии, потому что история движется через регулярное кровопускание — взять, к примеру, нашу историю, — неужели я и с этим не соглашусь?
Разумеется, нет. Колье сиял от удовольствия, сволочь.
Хорошо, неужели я действительно думаю, что все это пение гимнов, все эти священники-политики и собираемые ими стада приведут к чему-либо толковому?
Рациональное зерно в этом есть, ответил я.
Он расхохотался и сказал, что я заслуживаю того, что вскоре получу. У него остался один-единственный вопрос ко мне. Неужели я действительно желаю неграм абсолютного равенства в нашей стране? Не торопитесь, он посерьезнел, а ответьте по совести, неужели я действительно этого хочу?
Я сказал, что не понимаю, о чем речь. Но, конечно, я понимал.
Он повернулся к Гвен и сказал ей:
— Пойдемте, я вам кое-чего покажу.
И увел ее. А я получил шанс собраться с мыслями и сказать себе: «Наберись терпения! Ты достанешь его позже — с помощью печатной машинки».
Колье показывал Гвен гоночные машины «Морис» и «Мазерати» — обе в превосходном состоянии. Но я как собеседник уже отсутствовал. Он говорил только с Гвен.
— А почему вы беседуете с моей помощницей, а не со мной? — спросил я.
— Но вас ведь не интересуют гоночные машины, не правда ли?
Я ответил, что правда. Но ее они тоже не интересуют.
— Все правильно, — сказал он. — Но ее интересую я.
Мы рассмеялись. Черт возьми, я-то над чем смеялся?
Потом он достал австралийский ковбойский бич и показал нам, как с ним обращаться, заставляя подпрыгивать канистру. (Он наверняка знал, какое я сделаю из него посмешище с этим кнутом!) Затем — пистолеты, не желаю ли проверить глаз? Нет, ответил я, не люблю оружия.
Он повернулся к Гвен и протянул:
— Наш друг не любит оружия!
Не упускал случая лягнуть меня.
И вскоре я выключился из разговора. Я начал писать свою будущую статью в уме и успокоился. Этот сукин сын — обыкновенное дерьмо, и я отвалю с него здоровенный мокрый булыжник, чтобы при свете дня всем стало ясно, что там лежит. Он живет так сейчас по одной причине — папочка оставил ему ба-альшой кусок! Если сорвать с него романтический петушиный гонор, то под ним обнаружится обыкновенная сущность обыкновенного рантье. Сам он не заработал ни единого цента — только стриг купоны. Вся эта жизнь на ферме, продемонстрированная нам, представляет его на самом деле как слюнтяя-буржуа. Презрение вызывают оба полюса — и он, и его оппоненты — голливудские коммунисты на «кадиллаках».
Я подошел к ним. Они обернулись и поглядели на меня. Заметив, что я снова прислушиваюсь, он обратился к Гвен:
— Мисс Гвен, как вы думаете, могли они, по крайней мере, прислать непредубежденного и объективного журналиста?