Этой ночью с Флоренс Твердый Клюв был более честным, более галантным, более добрым и отзывчивым, чем я мог предполагать. Он понял Флоренс и откликнулся на ее чистый и непреодолимый зов. И пока мое «я» погрязло в дерьме, которое я сам сотворил, Птенец нашел Гнездышко, забрался в него, ничуть не притворяясь, что останется там навсегда, выказал свою благосклонность и отправился почивать обратно к себе. Любовь и доброта — прекраснейшая смесь!
Музыка внизу стихла. По всей видимости, интеллектуальный друг Эллен отправился домой. И в тот момент, когда хлопнула входная дверь, Эллен снова стала собой — зазвучал мой любимый, старый добрый джаз. А вскоре вышла и она сама.
Чтобы убедиться наверняка, что Роджер ушел, я спустился вниз на цыпочках. Тогда я еще не чувствовал себя под опекой и лишенным своих исконных гражданских прав. Глянув через гостиную в ярко освещенную кухню, я увидел, что Эллен танцует. Шаг прямо, шаг назад. Изо рта у нее торчал большой кусок шоколадного торта, и жевала она его с огромным наслаждением. Она была одна, лицезреть себя жующей такой огромный кусок торта Эллен никогда бы никому не позволила.
Она внезапно остановилась, почуяв мой взгляд из темноты, оглянулась и, прищурившись, воззрилась на меня, настороженная, как лань. В те дни по округе свирепствовал Брентвудский Насильник, двенадцать случаев за три месяца, и все еще на свободе. Информация о злодее, темнота, некто в темноте замыкались сейчас на Эллен. Она настороженно пошла мне навстречу и неожиданно вскрикнула. Я же, сукин сын, даже не пошевелился. Тут она узнала меня и со всхлипыванием: «Ах, папка!» — бросилась в объятия. Разумеется, обмазав всего шоколадом.
— Что он тебе сделал? — сказал я. — Я убью этого гада!
— Кого? — спросила Эллен.
— Мозг, — ответил я.
Она облегченно рассмеялась. Я спросил, над чем она смеется.
— Ты так ненавидишь его? — спросила она вместо ответа.
— Я не ненавижу его, — уточнил я. — Я его здорово недолюбливаю.
— Ох, папка! Не надо так великодушничать. Было бы гораздо хуже, если бы ты не ревновал к Роджеру.
На столе стояла рюмка с жидкостью, которой Эллен запивала торт. Я попробовал. Это была водка — без сомнения, достойный напиток. Но по крепости она была не очень приятным компонентом для смешения с баварским тортом. У юных замечательные желудки.
— Я этого не вынесу! — неожиданно сказала она.
— О Роджере — молчок, — сказал я. — Не надо.
Эллен расхохоталась — водка действовала, а девчонке было всего восемнадцать.
— Пап, я хотела поговорить о тебе. Не обижайся, не выношу, когда ты обижаешься.
— Детка, с какой стати должны существовать тайны, которые ты не можешь мне открыть? А-а?
— Выслушай меня сначала.
Она запрыгнула на длинную полку, продолжение мойки, полулегла, привалившись к углу. Ее оформившиеся женские бедра, я их заметил в первый раз, были выше груди!
— Обещай, что не обидишься!
— Обещаю, — сказал я. — Даже клянусь.
— Ты все равно обидишься, — сказала она и повела рассказ, действительно обозливший меня.
Оказывается, сначала служанка Ирэн принесла снимки с пляжа Эллен. Та, разумеется, велела положить их на место. Но потом на Эллен что-то нашло, и она велела показать их матери. Что Ирэн и сделала.
— Ну скажи мне, за каким дьяволом ты?..
— Не знаю, извини, — ответила она. — А с той девчонкой ты выглядел таким счастливым. С ма ты всегда несчастненький. Даже если вы улыбаетесь друг другу. Знаешь, еще с того времени, когда я начала думать не об игрушках, сладостях и прочем, с того дня, когда я вообще начала думать, мне казалось, что ты и ма — два человека, ничем не связанные между собой. И я задавала себе вопрос — а что вас держит вместе?
— Есть причины, — сказал я.
— Ага. Только одна причина — я, — буркнула она. — Всю жизнь вы у меня перед глазами. Но на ма так, как на снимках, ты никогда не смотрел. Ты ее обнимал, целовал и т. д., особенно если знал, что на вас смотрю я. Даже спите вы, держась за руки. Но я хочу сказать не об этом, а о настоящем, как на тех снимках. Признаюсь, что сначала я была повергнута в шок, потому что парочка совершенно непристойная. Но, приглядевшись внимательнее, я поняла, что девочка-то, хо-хо, что надо. И я подумала, что в один прекрасный день ты порвешь с ней. Из-за меня. Ты извини, па, мне стало так больно. Вот и Роджеру я сегодня толковала про эту чудную штуку, о которой мы так много читали, о которой нам так вдохновенно рассказывают поэты. Неужели она настолько скоротечна, что мы должны не терять ни минуты из отведенного нам? Даже погрызлись с Роджером на этой почве. Словно старики. И я прогнала его. Давай, говорю, топай отсюда, топай. Все недостатки семейной жизни у нас с ним уже проявились, а вот прелестей — ни одной. Так озлилась на него, что выбросила пластинку с Бартоком в окно. Наверно, там и валяется, если Роджер не подобрал, чистюля.