— Наверно, прислушивается.
— Как он может оттуда что-то услышать?
— Шепчущие умеют усиливать слух и зрение, — пожал плечами Дарис. — Может быть, и ты научишься.
Даже не скрывая от себя, насколько мне важен ответ, я спросила:
— Даже если он может, зачем ему слушать?
— Чтобы понять, не пытаюсь ли я убить тебя.
— Ты хочешь убить меня? — сердце ухнуло вниз. Представилось, как Дарис приказывает мне перестать дышать — и я перестаю.
— Нет. Я люблю тебя. То, что ты сделала, не меняет того, как глубоко я узнал тебя за это время. Да, тогда я был под дурманом, но сейчас я так же ясно помню каждый наш разговор, как помнил несколько часов назад. Только раньше все, что ты говорила, я воспринимал как попытку соблазнить меня. Протрезвев, я могу, пожалуй, действительно понять, о чем ты рассказывала и чем делилась со мной. Мне больно за тебя, я жалею тебя. Я даже понял бы, если бы ты прожарила мне мозги сознательно — и все же я ненавижу ситуацию, в которую ты меня поставила, и то, каким ничтожным меня сделала. И все равно я рад, что мы вытащили тебя. Это ты хотела услышать? — говорил Дарис ровно, и лишь на последней фразе голос его дрогнул.
— Прости меня, — снова попросила я, будто это что-нибудь могло изменить. Меня душили слезы.
— Возможно, тебе будет интересно узнать, — продолжил Дарис, — что я принял решение вытащить тебя еще до того, как ты заметила меня. Сразу, как увидел. Не потому, что ты невероятно красива, хотя ты и невероятно красива. — Он грустно усмехнулся. — А потому что ты была своей, попавшей в плен к чужакам, потому что ты сидела в клетке как животное, и вид у тебя был несчастный и потерянный. То, что ты провернула, даже и нужно не было, Илиана. Я бы вернулся и без этого.
Он с силой сжал виски ладонями и снова закрыл глаза.
— Прости, — повторила я. Другие слова не шли на язык. Я понимала, что он ждет чего-то еще, и выдавила из себя: — Твой отец считает тебя очень достойным и добрым человеком.
— Мой отец… — кажется, мои слова позабавили Дариса. — Достойным он меня назвать не мог. И я не так уж и добр. Просто он настолько не добр, и его подход к жизни так отличается от моего, что я кажусь ему добрым. Он, кстати, доброту считает за слабость, а то и за глупость.
Это было неожиданно.
— Что ты имеешь ввиду?
Дарис повернулся ко мне, и заслонил свет свечи.
— Что если бы на моем месте оказался он, он одарил бы тебя вниманием не больше, чем собаку на привязи.
— Ты ревнуешь? — удивленно, и потому чересчур прямо спросила я, вспоминая, каким наваждением была эта мысль для Дариса раньше.
— А нужно? — Он поджал губы. — Не думаю, что это имеет смысл, — ответил он сам себе. — Моему отцу никто не нужен. Люди для него — игрушки, служащие его целям.
— Мне так не показалось, — покачала я головой.
Почему-то меня задели слова мужчины, будто они ставили под сомнение что-то очень ценное для меня. Да и разговор сворачивал в странное русло.
— Он пошел со мной только для того, чтобы я, влюбленный идиот, не наворотил дел, — снова печально улыбнулся Дарис. — И чтобы изучить тебя как какого-нибудь почти вымершего вилохвоста. У тебя редкий дар. Когда я сказал ему, что ты умеешь читать мысли, вот тогда он заинтересовался, до этого он и не думал мне помогать.
— Он не считает тебя идиотом, — ответила я.
— Считает, — пожал плечами Дарис. — Я не спросил тебя. Как ты себя чувствуешь?
— Хорошо, — честно ответила я. — Если не считать вины, которая дерет меня пополам.
И страха. Я не смогла сказать про страх, что Дарис сделает мою жизнь кромешным кошмаром, пользуясь своей властью. Ко мне иногда приводили тронувшихся рассудком бывших рабынь, сумевших сбежать с торговавших с Пар-оолом судов черноторговцев и переплыть Живое море. Благодаря этим сломленным женщинам я узнала, что если мы показываем кому-то сильнее себя, что мы готовы к плохому к себе отношению, то это зачастую толкает их на предложенный путь. Получается, что своим предположением мы не только даем разрешение, но даже подсказываем, каких условий для себя ждем. Так, например, тема насилия может перестать быть запретной даже у того, кто смущался взять женщину против воли — стоит женщине в плену попросить ее не насиловать, и укравший ее пират понимает, что именно насилие является для нее нормой — нормой, его устраивающей. Никакого поиска, никаких размышлений о правильном или неправильном: жертва уже готова ко всему.
Я не хотела давать ему подсказок. Я не была готова ко всему. Поэтому я сжала зубы и промолчала.